Суворов Александр Васильевич
доктор психологических наук,
действительный член Международной академии информатизации при ООН
действительный член Международной академии информатизации при ООН
Электронная почта:
asuvorov@yandex.ru
asuvorov@yandex.ru
Присоединяйтесь к сообществу Александра Суворова в Facebook
Александр Суворов в Живом Журнале
Большое Короткое Счастье
По дороге в «Светлячок»
Владимир Александрович и Нина Олеговна Поспеловы пригласили нас с мамой в лагерь ещё в феврале. Мама у меня болеет. Оставить её одну в Москве я не смог бы. Я очень благодарен за приглашение и за понимание.
В поезде я познакомился с кошкой. Кошка лежала на второй полке. Я думал, что это щенок, потому что на кошке был кожаный ремешок. Этим ремешком её привязали к третьей полке, чтобы она не убежала. Я долго гладил кошку и разговаривал с ней. Я жалел кошку:
— Бедная, как ты переносишь дорогу? И куда, зачем тебя везут?
По вагону бегал маленький мальчик в одних трусиках. Я нащупал его, когда он залезал на вторую полку. Там лежало два скатанных матраца. Мальчик сидел между матрацами, свесил ножки, и когда я проходил мимо, быстро ножки поджал. Но я уже коснулся ножек и остановился, чтобы чуть-чуть приласкать малыша. Он немного боялся, но доверчиво принял мою ласку, когда я погладил его по головке.
Я не знал, как зовут малыша. Для себя почему-то я прозвал его Виталиком. Может быть, потому, что имя Виталий (ласково — Виталик) от древнегреческого слова «виталис» («жизнь»). И просто красиво звучит.
Когда мама знакомила меня с этим мальчиком, я положил ему руку на головку, а он под моей рукой тихонько пошёл, да так ровно! Наверное, если бы ему на голову поставили стакан с водой, он бы ни капли не пролил. Я удивился такой ровной, почти воздушной походке. Сам-то я косолапый.
Перед лагерем в Екатеринбурге
Встретили нас Тамара Ивановна Кузнецова с сыном Алексеем.
Тамара Ивановна Кузнецова — председатель Свердловской областной организации Всерессийского общества глухих. Её заместитель и муж — глухой. Его зовут Николай Максимович. Тамара Ивановна долго работала сурдопереводчиком в клубе УРАЛМАША, затем в областном дворце культуры ВОГ. Когда Максимыча избрали председателем областной организации ВОГ, он сказал, что председателем лучше быть слышащему человеку, для поддержания внешних связей, и предложил в председатели свою жену, — а я, мол, от вас никуда не денусь. Так и сделали.
На малолитражном автомобиле Тамара Ивановна с сыном отвезли нас с мамой в помещение РВО — разновозрастного отряда. Это пятикомнатная квартира. В одной комнате стоят кровать и диван. Мне сказали, что это комната для обиженных ребят.
— А кто их обижает?
— Ну, родители, ровесники, мало ли кто... Здесь они находят понимание и могут переночевать, пока обиды пройдут и обидчики вспомнят, что они люди, — объяснила Тамара Ивановна.
Я никогда раньше не слышал о комнатах — убежищах для обиженных детей.
Кто это придумал? Я был поражён добротой людей, которые это придумали. И всю ночь мне снились дети, спасавшиеся в этой комнате от своих обидчиков. Посидеть с такими рядом, дать выплакаться у себя на плече, тихонько поговорить, успокоить... Завидую людям, которым дети доверяют свои обиды. Это счастливые люди. Это счастье — иметь сердце, открытое детскому горю.
Перед выездом в лагерь
Тамара Ивановна познакомила меня с глухими ребятами и их мамами. Дети называли свои имена дактильно. Я удивился, сколько тут Максимов. У Владислава Петровича Крапивина есть повесть «Болтик», главный герой которой — девятилетний Максим. Может быть, мамы этих Максимов тоже читали «Болтик». И тоже полюбили этого замечательного мальчика. И своих сыновей назвали в его честь...
Я спросил у ребят через Тамару Ивановну:
— Вы умеете стоять на ушах?
— Нет. А ты умеешь?
— Умею.
Это так говорят — «стоять на ушах» — когда дети сильно балуются, а взрослые не знают, что делать. Я люблю «ставить на уши» ребят вокруг себя. Только мне трудно это делать, когда ребят много — я их всех сразу не вижу и не слышу. А одного кого-нибудь — хоть сейчас!
Глаза и ум надо точить
Ко мне подошёл поздороваться Олег Поспелов, восьмилетний сын Владимира Александровича и Нины Олеговны. Мы знакомы два года.
Сейчас он очень хорошо писал у меня во всю правую ладонь печатные буквы.
— Помнишь, Олег, как ты в «Орлёнке» рисовал? Художник, учитель рисования, сказал мне, что ты гений.
— Не понял.
— Ты рисовал так, как рисуют в пятом классе художественной школы. А в пятом классе ребята на три — четыре года старше тебя. Ты, наверное, будешь самый молодой академик. Ты видел академиков по телевизору?
— Да.
— Много лысых?
— Много.
— Поэт Роберт Рождественский дразнился: «Академики — дотошный народ: сорок лысин, восемнадцать бород». Ты будешь юный академик — без лысины и без бороды.
— Я буду художником.
— Лучшие художники тоже становятся академиками. Академия художеств на Кропоткинской улице в Москве. У художников острые глаза.
— У меня будут очень острые глаза.
— Знаешь поговорку: «Снявши голову, по волосам не плачут»?
— Не знаю.
— По остроглазости уже трехлетние дети — профессора. А когда дети вырастут, глаза становятся тупые. Художники всю жизнь точат свои глаза, чтобы всегда были острые.
— Я буду точить.
— Острые глаза видят мелочь, которую другие не видят. Художники увидят и всем покажут на своих картинах. И так покажут, что получается: они увидели не пустяк, а самое главное. Но чтобы увидеть главное, нужен острый ум, а не только острые глаза.
— Я буду точить ум.
— Остроту твоих глаз другие проверят, я ведь не вижу. А остроту твоего ума проверить могу и я.
— Хорошо.
— Я уже проверил. Сейчас у тебя острый ум. Но надо точить всю жизнь, а то затупится.
— Я пойду в отряд.
Зачем я в лагере?
Этот вопрос задали Тамаре Ивановне глухие ребята. Она меня долго ругала:
Великий ученый, психолог... Когда она мне это все пересказала, я заворчал, что все неправильно.
— Ну сам скажи, зачем едешь в лагерь. Какая у тебя цель?
— У меня всегда одна цель — посадить себе на голову как можно больше ребят.
Первая забота
После обеда я вышел с тростью изучать дорожки в лагере. Ко мне сразу подошли глухие ребята.
— Куда? Домой?
— Нет.
— Смотреть? Гулять?
— Да.
Я пошёл по краю площадки перед крыльцом своего корпуса (второго по номеру). Шёл и считал дорожки, расходящиеся от площадки. Наткнулся тростью на что-то металлическое, похожее на трубы. Растерянно пожал плечами, протянул руку пощупать.
Кто-то из ребят взял эту руку и направил. В ладонь брызнула струя холодной воды.
— А, питьевой фонтанчик!
Перейдя широкую дорожку, я пошёл назад по другому краю площадки. Трость что-то нашла — мягче столба, тверже травы.
— Ярослав! — сказало «что-то» мне в руку дактильно. Это был глухой мальчик.
Потом мы обошли вокруг корпуса. Я нашёл деревянную лесенку. Ребята положили мою руку на перила. Я спустился и вышел на какой-то мостик.
— Вода, — сказали мне.
Я снял цепь и шагнул к краю верхней ступеньки. Сзади меня схватили за рубашку. Но я ведь тяжелее ребят, упали бы вместе... Я сел на корточки и опустил трость в воду. Достал дно.
— Бассейн, — сказал я ребятам.
Мы пошли вокруг бассейна. С другой стороны я снова снял цепь, присел на корточки, опустил трость — и не достал дна.
— Глубоко! — сказал я.
— Далеко! — сказали ребята.
Я хотел уже посмотреть дорожки подальше от корпуса, но навстречу шла Тамара Ивановна с моим рюкзаком. Я взял у нее рюкзак, и мы вместе вернулись в корпус.
Алёна
Тамара Ивановна показала мне стол и скамейки в тени. Там мы сидели долго. Подходили ребята, мы разговаривали, а потом пришли девочки-подвожатые, и я стал напоминать им дактильный (пальцевый) алфавит.
Помощников вожатых в разных лагерях зовут по-разному: стажёры, координаторы, аниматоры... А тут — подвожатые. Я сразу прозвал их «подполковниками». Среди «подполковников» была и Алёна из второго отряда. Взяв её руки в первый же раз, я почувствовал, что это очень острый — то есть решительный — и добрый человек. Я исправил ей только некоторые буквы. Рука была твёрдая, сильная, дактильная речь получалась очень чёткая, пружинистая — самая лучшая.
После ужина я напросился на дискотеку. И сначала очень пожалел об этом.
Я никогда не любил танцевать. Но недаром говорится: «За компанию еврей повесился». Девочка Даша однажды неправильно выговаривала дактильно «Ш». Получалось больше похоже на «м». Она подошла ко мне на дискотеке и хотела сказать, как её зовут, а получилось — «Дама».
— Ну, раз ты дама, то я кавалер. Пойдём танцевать, — предложил я неожиданно для себя. И я стал в тот вечер самой главной «дамой», с которой все хотели танцевать.
С тех пор я решил ходить на лагерные дискотеки и танцевать, уж как умею, чтобы лучше узнать ребят, сблизиться с ними.
На дискотеку меня привели, хотели посадить на стул, — сиди, мол, старый пень. А я не сидеть пришёл. И танцевать со мной пошла Алёна. Она очень хорошо прыгала, я косолапил рядом, немного себя стыдясь.
— Мне надо детей укладывать.
— А мне с тобой можно?
Пошли вместе.
— Ты с кем-нибудь до меня танцевала?
— Нет. Сидела.
— Почему?
— Болела голова.
Мы уже были в палате мальчиков.
— Можно посмотреть твою голову?
— Можно.
Я тронул голову Алёны ладонями. Да, лоб и виски были горячими. Я сделал ей лёгкий массаж головы. По её словам, ей стало легче.
Я хотел дождаться, пока ребята лягут, и посидеть немного с ними, может быть, сказку им перед сном рассказать или придумать. Не получилось. Начальство прогнало. Жаль...
«Подполковник» Максим
После отбоя я вышел на разведку: где же тут душ? Зашёл в пустую комнату, и меня поймала «подполковница». Пока я с ней разговаривал, подошла ещё одна, а потом пришёл «подполковник» Максим.
Оказалось, меня занесло в сушилку — место, думать надо, для «подполковников» очень заманчивое, потому что там можно спрятаться. Максим показал мне, где душ. Я огорчился: не закроешься, негде повесить одежду, а главное, душ плохо работает, слабенькая струйка и чуть тёплая.
«Подполковники» не знали, где моя палата, и провели мимо, на крыльцо корпуса. Тут я и заметил их ошибку, глотнув свежего воздуха. Ещё немного поговорили, и меня отвели в мою палату, хотя я мог бы дойти и сам.
Удивительные ребята. С одной стороны, заметно торопятся. С другой — не могут отойти, пока не уверены, что их помощь больше не нужна.
«Тропа Берендеев»
Тамара Ивановна сказала, что Нина Олеговна приглашает (зовёт) нас в лес на прогулку после полдника. Мама осталась, а я намазался от комаров, и мы пошли.
Оказывается, не просто прогулка, а игра со станциями — «Тропа Берендеев». Мы с Тамарой Ивановной присоединились к четвёртому и шестому отрядам. Пока чего-то ждали, знакомились с ребятами. Мальчик спросил, как меня зовут. Я извинился:
— Я так избалован своей «знаменитостью», что забыл представиться. Меня зовут Саша Суворов. От скромности я не умру...
На первой станции нас ждала сама «Хозяйка Медной горы» — Лариса Алексеевна, начальник лагеря. Она спрашивала ребят, какие камни добывают в здешних местах. Места Бажовские: тут жили герои большинства уральских сказов П.П.Бажова. Рядом расположен тот самый Полевской завод, теперь город Полевской. Лагерь «Светлячок», приютивший нас, принадлежит крупнейшему предприятию города — Полевскому криолитовому заводу. Позже от председателя профкома этого завода я узнал, что криолит — это не камни, а какое-то химическое сырье для производства алюминия.
Я попросил Тамару Ивановну узнать, нельзя ли и мне выполнить какое-нибудь задание. Лариса Алексеевна согласилась.
— Какие вы знаете камни-самоцветы? — спросила она.
— Я очень люблю особые камни-самоцветы — язык «Малахитовой шкатулки» Бажова. Там каждое слово — камень-самоцвет.
— Например?
Я смутился: не ожидал, что придётся припоминать наизусть. Сначала, по моей испорченности, вспомнил сказку про Кокованю, который вместо изумрудов собирал кошачьи глаза. Собрал шесть изумрудов, несёт, а за ним три кошки:
— Мяу! Мяу! Отдай наши глаза!
Кокованя от них убежал. Натерпелся страху, а жадность сильнее. И снова двинулся в то заветное место за изумрудами. Слышит голос:
— Опять, Ваня, пришёл? Безглазых кошек не боишься?
Кокованя понял: сама Хозяйка Медной горы заступается за кошек.
Хозяйка Медной горы дала Коковане целую горсть изумрудов. И велела передать их приказчику, сказать, что это ему, «душному козлу», Хозяйка Медной горы прислала. Там она приказывала передать приказчику ещё какую-то угрозу, да уж не помню... А обозвала она приказчика «душным козлом» за то, что у него был постоянный неприятный запах — «дух», «душок». Хозяйка Медной горы приказала Коковане передать её слова приказчику точно, слово в слово. Тот перетрусил — легко ли начальство обзывать «душным козлом»! — но делать нечего. С Хозяйкой ссориться и вовсе невыгодно.
Приказчик положил изумруды в красивую шкатулку, чтобы показать господам, — хозяевам завода, — когда они пожалуют из столицы. А Кокованю за точную передачу слов Хозяйки Медной горы отправил на порку. Мол, сам придумал, на Хозяйку свалил, выпороть его!
Когда господа приехали, приказчик позвал их смотреть изумруды. Господа явились всей семьёй. Открыли шкатулку, а там никаких изумрудов, плесень одна, и такой дух оттуда — дышать нечем! Господа зажали носы и бросились бежать из комнаты, сбивая друг друга с ног, толкаясь в дверях. Такой невыносимый был запах — никакими французскими духами не перешибёшь. В одну секунду в комнате остались двое, и приказчик налетел на Кокованю с кулаками:
— Где ты столь вони насобирал?!
Кокованю высекли ещё раз, а приказчика уволили...
Вот этот вопрос — «Где ты столь вони насобирал?!» — я почему-то и вспомнил первым делом, когда Лариса Алексеевна попросила меня привести пример самоцветных бажовских слов. Но это я цитировать (точно повторять) не решился. Пришлось бы всю сказку рассказывать в своё оправдание. И я вспомнил заклинание из другой сказки, сам не подозревая, до чего кстати:
— Эй-ка, эй-ка,
Голубая Змейка!
Объявись, покажись,
Колеском покрутись!
Мне захлопали. Оказалось, что одной из станций нашей «Тропы Берендеев» была станция Голубой Змейки...
Перед ужином мы встретили Ларису Алексеевну у дверей столовой. Я крепко пожал ей руку:
— Обычно начальник лагеря заботится о питании, отоплении, ремонте и прочем таком. Редко бывает, чтобы начальник лагеря был ещё и педагогом. Я восхищаюсь Вами!
Женя-«чудотворец»
С утра по всему лагерю была газовая атака — такой «аромат», что я сразу вспомнил Некрасова:
А для едущих есть мостовая,
Не щадящая бедных боков.
Летом взроют её, починяя,
Да наставят зловонных костров, -
Берегись!..
В дополнение, с мая,
Не весьма-то чиста и всегда,
От природы отстать не желая,
Зацветает в каналах вода.
Вот этой цветущей водой и пахло. Да ещё как. Тамара Ивановна сказала, что чистят бассейн.
После завтрака — туристская эстафета. Тамара Ивановна подвела меня показать, как ставят палатку. Я заскользил пальцами по тросу от палатки туда, где он закрепляется. Раздался отчаянный вопль: мальчик торопился забить колышек в землю и испугался, что заодно забьет и мои пальцы. Он выдал целую пулеметную очередь воплей — какое-то слово, может, и короткое предложение, но уж этого мои уши не различают.
Прямо с эстафеты отряды шли в бассейн.
Ух! Я от души возблагодарил свою чистоплотность. У меня в квартире за месяц до отъезда в лагерь выключали горячую воду. В бане рядом с домом — тоже. Так я каждое утро принимал ледяной душ. В бассейне вода оказалась, пожалуй, ещё холоднее. Больше двух минут в первый заход я не высидел.
Но второй раз я застрял минут на десять. Я наткнулся на пенопластовую доску, а на ней — ноги. Мальчик устраивался, как петух на насесте, на металлическом заборчике, идущем вдоль всего бассейна и отделяющем совсем уж мелкий «лягушатник» от более «глубоководногй» части бассейна. Доска все время хотела выскользнуть из-под ног мальчика, но он переступал с одного края на другой, а сам тихонько поворачивался, чтобы сесть на верхушку забора. Вот это чувство равновесия! Ах ты, «Иисусик Христосик», задумал по воде ходить, как по твердой земле! Я придержал доску под «чудотворцем». Он утвердился на своём насесте и расставил ноги по краям доски, чтобы она не удрала. Теперь мы могли поговорить. Я объяснил «чудотворцу», что мне надо пальчиком чертить печатные буквы во всю правую ладонь, и «чудотворец» вычертил: «Женя».
Что значит?
На открытии смены меня представили, и я должен был поприветствовать ребят. Я не успел толком продумать своё приветствие. С одной стороны, объяснился ребятам в любви. А с другой стороны, пообещал обсудить с ребятами на занятиях Института Взаимной Человечности (ИВЧ), как «причёсывать ёжиков», и себя тоже назвал колючим. Что же тогда у меня за любовь — колючая, что ли?
После ужина ко мне подвезли на коляске парализованную девочку Иру, и мы обменялись, кто чего не понял: она — в моём приветствии, а я — в концерте по случаю открытия смены.
Ира, конечно же, спросила, о каких ёжиках я говорил.
— О тех, которые выставляют колючки, если им неправильно помогают. Мы все такие ёжики.
— А Вам понравился концерт?
— Тамара Ивановна — гениальный переводчик. Я только не понял, что такое проделывали «домовята»? Тамара Ивановна говорит, они вертели тем, что на теле укреплено неподвижно... Что значит, как можно — «вертеть попами»? Пусть какой-нибудь «домовёнок» мне это покажет.
Кстати, одного мальчика-«домовёнка» (то есть командира отряда-семьи) я потом об этом попросил. Но он поклялся, что сам не вертел и вертеть не умеет, а вертели девчонки. Ах, они, «вертихвостки»!
В одном стихотворении Александра Блока сказано, что офицер, ухаживая за дамой, «вертел проворно задом». Для меня уже с подросткового возраста загадка, что именно делал этот офицер.
Алёша
Этот мальчик описал вокруг меня точную кривую, прежде чем ко мне прикоснуться. Как космический корабль вокруг планеты.
На «Тропе Берендеев» он расчищал нам с Тамарой Ивановной дорогу, чтобы выбраться из леса, — я далеко не вездеход, и там, где все прошли, мне было слишком трудно. А потом мы встретились и разговорились на дискотеке по случаю открытия смены. Алёшу интересовало, читаю ли я. Я предложил зайти ко мне, и показал взятые мною с собой книги. Показал шашки и шахматы для слепых. И мы договорились, что при случае сразимся. Алёша не стал откладывать дела в долгий ящик. До него я, правда, обыграл в шашки с десяток глухих ребят — всех, кроме непобедимого Антона. С ним я сразился дважды, и оба раза «сел в лужу». А глухие играют, между прочим, на зависть многим слышащим. Ещё обыграл меня только Женя, у которого по одному пальцу на руках. Задача для «здоровых»: почему инвалиды бывают сильнее их в умственном отношении? Я знаю ответ, но поклялся Кораном, Библией и «Капиталом» Карла Маркса, что не буду выдавать военную тайну.
Ещё я пообещал Алёше научить его дактильной речи за полчаса, и выполнил обещание. Спросите хоть у Нины Олеговны, которая сама научилась у меня в «Орлёнке» тоже за полчаса, и с тех пор не забыла. Кто следующий?
«С места в карьер»
Тамара Ивановна уехала по делам в Екатеринбург. Тоня и Алёша только начинают говорить дактильно. А тут — представление кружков. Среди ребят лучше всех пока говорит Алёна. Но она занята.
Я думал, представление кружков — это выставка, где все можно потрогать руками и расспросить кружковода. На самом деле — реклама со сцены.
— Кто будет переводить?
— Я! — храбро вызвался Алёша. Я подумал: «Человек ещё в буквах немного путается, какой же перевод?» Но выбора не было. Вернее, был выбор, только такой: сидеть в зале «для мебели», без перевода; сидеть где-нибудь одному; воспользоваться предложенным переводом, — вдруг что-нибудь да получится. И я сказал:
— Давай, попробуем.
Да, Алёше было трудно. Но он делал героические усилия, чтобы сообщить мне о происходящем на сцене хоть что-нибудь.
И получилось. Вдвоем с Тоней, которая помогала, когда не выступала, они добились того, что хотя бы список кружков у меня в голове составился. Я заинтересовался мягкой игрушкой и биржей. Про Институт взаимной человечности — пока ничего... Видимо, это отдельно, и уж об этом я буду знать раньше ребят. Ведь моя работа предполагается именно там.
«Зелёные пятки»
Тоня сказала, что после полдника будет игра в «Зелёную пятку». Я спросил, что это такое, но понял только, что кто-то кого-то будет ловить. Дополнительно уточнил перед полдником у Алёны. Некоторым вожатым, подвожатым и другим начальникам вымажут пятки зелёнкой, и надо будет их всех выловить, а потом «пытать» — допрашивать, зачем прилетели, и придумывать наказание. Я сразу стал на сторону «Зелёных пяток», и за полдником во мне вдруг зазвучали строки:
А я бы «Зелёную пятку» любил.
А я бы «Зелёную Пятку» спросил:
«Откуда ты родом? С планеты какой?
А может быть, разум соседний земной?
Его представители с нами в пути,
Чтоб нас от безумья над бездной спасти.
А может, я тоже — нездешняя суть:
С рождения к людям послал кто-нибудь,
С отличьем лишь тайным каким-то другим, -
Но с «Пятками» занят я делом одним...
Что ж вы меня не ловите и не пытаете, ребята? Неужели не в догадку, что, если человек понимает ваши мысли с полуслова, даже с полубуквы, — значит, он пришелец откуда-нибудь. И никакого тайного отличия вроде зелёной пятки не надо искать: слишком умный — пора пытать. Чего проще! Вот только по этому признаку — по большому уму — находили тайных врагов и церковный суд — «святая» инквизиция, и товарищ Сталин...
Да и нынче времена не шибко изменились, слишком быстрый ум по-прежнему не в чести... Будь средненьким и не выпендривайся, — тайных и откровенных сторонников этого «идеала» предостаточно.
Мне приятнее на одном костре с великим ученым Джордано Бруно, чем в одной шайке с инквизиторами и товарищем Сталиным.
Уверен, что игра — игрой, а, если по-частному, вы со мной согласны. Или согласитесь попозже, когда лучше узнаете нашу кровавую человеческую историю...
Избранницы и избранники
После полдника все куда-то делись. Где черти носят чертенят?.. Мы с мамой отправились на поиски.
Утром «подполковница» Ира завела нас к «Котам Матроскиным» — в первый отряд. Раньше в лагерях в первом отряде были самые старшие, а здесь — наоборот, самые младшие. Впрочем, все относительно: Поспеловы, насколько знаю, начали с создания Разновозрастного отряда (РВО), и здесь тоже все отряды — разновозрастные. Но в одних больше маленьких (до десяти лет), в других больше средних (например, как я узнал позже, в четвертом преобладали двенадцатилетние «поросята», — сейчас «год свиньи», и все они родились в предыдущий «год свиньи»).
Вот мы с мамой и заковыляли в первый корпус, где, по данным моей «разведки», поселилось пол-лагеря, четыре отряда из восьми. Зашли в игровую на втором этаже, на голоса, а там — все потные (позже нащупал) и красные (позже догадался) от смущения, потому что — «Дворец бракосочетаний»! Старшие, видимо, решили выяснить, кто с кем хочет дружить. Ишь, проныры! Мне потом сказали, что затеял это восьмой отряд («Семья Демидовых»), но сбежался потеть и краснеть от смущения весь лагерь.
В жизни я — отчаянный трус и потому холостяк, но понарошку почему бы не приискать себе супругу? Тем более, что надо либо топать восвояси, либо включаться в игру, — просто наблюдать ведь не могу, так как не вижу и не слышу.
Подлетела Алёна:
— У меня свадьба! Выхожу замуж за глухого Максима.
— За которого? Их не пересчитаешь!
— За высокого, самого старшего.
Позже я оценил его кудри: каракуль высшего сорта.
— А мне можно?
— Можно.
— А что надо делать?
— Обменяться кольцами и расписаться.
— Где?
— У Насти. Но она вышла.
— Все, как полагается. Не бывает учреждений, где бы чиновники не отлучались и не задерживались именно тогда, когда их ищешь.
Без политической сатиры собственного производства я дня прожить не могу. Да и как прожить без неё в России? Над российской властью — то псевдокоммунистической, то псевдодемократической, но всегда олигархической, — только плакать, либо смеяться. Слезы выплаканы ещё Некрасовым. Со времен Маяковского (кукла Петрушка не в счёт) остаётся только смеяться. Но уже полвека — без наивной надежды, что все достойное горького смеха, как сказано Твардовским в «Тёркине на том свете», — «неизжиток пережитка или тень на наш плетень». Увы, оно, достойное горького смеха, — живучее, всякой власти присущее, какой бы «народной» ни рекламировала себя эта власть...
Настя из третьего отряда («Семья Весельчаковых»), как ей по должности и положено, и отлучилась, и задержалась, но в конце концов появилась на службе. И меня к ней подвели.
— Чего вы хотите?
— Жениться.
— На ком?
— Не знаю.
— Выбирайте.
— А как?
— Надо подарить цветы.
— А где их взять?
— Тут, рядом с корпусом, на клумбе в виде ромашкового поля.
— А кто меня туда проводит?
— Могу и я.
Оказалось и правда рядом. И множество высоких толстых стеблей с маленькими ромашками, большей частью уже оборванными. Много тут, видать, уже «паслось» «благородных рыцарей».
Настя помогла мне собрать букетик. Я долго не думал:
— Держи. Ты и есть моя избранница.
— Да ладно вам меня смущать! Вы ещё и не выбирали. Других посмотрите.
И подвела меня к Оле и Лене из восьмого отряда («Семья Демидовых»).
— Вы уже замужем?
— Нет ещё.
— А хотите замуж?
— Нам рано, мы маленькие.
После полученного отпора предлагать руку и сердце я уже не решался.
Однако невесты меня не бросали. Подвели к мальчику лет восьми-девяти.
— Ты уже женился?
— Чо?
Рот до ушей, хоть завязки пришей — от смущения.
— Ты женился?
— Да. Не надо об этом. — И убежал. Надо полагать, куда угодно, только не к своей «жене».
Ждем свадьбы Алёны и Максима. Девочки говорят, что Максим есть, а Алёна исчезла. Пока её ищут, опять прошусь на ромашковое поле. И преподношу букет маме:
— Выходи за меня замуж!
Думал, уж тут-то номер беспроигрышный. Куда там! Старый ребёнок не понимает игры:
— О, сдурел? Я мама, а ты сын! Сыновья на матерях не женятся!
— Женятся! Вон царь Эдип, я читал.
— Бессовестный! Я не согласна.
А ромашки к груди прижала. И целоваться не мешает. Только шея горячая — покраснела моя красная девица.
Пока я веселил честной народ, ухаживая за собственной мамой, нашлась Алёна. Но Максим заявил, что не согласен жениться, потому что ему надо, как минимум, две жены. Делить его со второй женой Алёна отказалась, да второй Максим и не нашёл, так что свадьба расстроилась. Всю эту комедию описали мне Оля и Лена. А я занудно страдал: шутка ли — дважды отвергнут! И Лена сжалилась:
— Хотите расписаться со мной?
Мы нарвали третий букет ромашек и расписались. Надо было ещё обменяться кольцами, но они, разумеется, кончились, — на то Россия! Впрочем, вечером на дискотеке мне неожиданно надели на голову венок, сплетенный из травы. Я таскал его весь следующий день, не подозревая, что венок оповещает публику о моем женатом состоянии.
Когда мы расписывались, я спросил у Лены:
— Ты какую фамилию поставила — отрядную («Демидова») или настоящую?
— Настоящую.
— А какая у тебя настоящая?
— Хорош жених! — вмешалась мама. — Уже расписался, а не знает настоящую фамилию жены!
— Некрасова, — начертила Лена на моей ладони.
О!.. Тесен мир. Или это перст Божий? Эта фамилия мне очень много говорит, и не только потому, что я люблю стихи Николая Некрасова и читал «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова.
На следующее утро на завтрак вёл меня слабослышащий мальчик, тоже Максим, только на три — четыре года моложе.
— Ты женился вчера? — я говорил голосом, старательно выделяя каждый слог, чтобы меня легче было понять.
— Нет! Это чепуха!
— Почему чепуха? Просто игра.
— Все равно чепуха! Все девчонки дуры!
Если бы я стал заступаться за «девчонок», то уж точно показал бы себя дураком. Но я твёрдо знал: мальчик так о девочках не думает, а обзывается от смущения. И я нежно провел ладонью по вьющимся мягким волосам и гладкой щеке умного Максима.
Женя из Первоуральска
Алёша — «домовёнок» — подвёл ко мне ещё двух ребят из своего отряда: девятилетнего Сашу и пятнадцатилетнего Женю. Все трое из Первоуральска. Я долго и нудно расспрашивал Алёшу, где этот город. С запада, востока, юга или севера от Екатеринбурга? Но Алёша оказался не силён в географии родной области.
Как и все, знавшие друг друга до лагеря, эти ребята стараются держаться вместе.
О Жене я не раз уже слышал от Тамары Ивановны. У него на каждой руке только по одному пальцу. Так родился. Но жалости не внушает: управляется очень ловко, не хуже, чем мы своими десятью. Попробовал бы кто из нас переставлять из одного окошка в другое шашки для слепых! Или из одного отверстия в другое шахматные фигурки для слепых! Одним указательным пальцем! По зрячей-то доске и толкнуть можно в нужную сторону, а тут так не получится, надо поднимать и опускать.
Женя управлялся. У него эти единственные пальцы на каждой руке необычайно гибкие и ухватистые. Он умеет выражать и ласку: не раз позже сжимал мою руку обоими своими пальцами, как другие — обеими ладонями. И мы прекрасно обходились в общении без посредников — он писал правым пальцем по моей правой ладони. Единственный, кого не понадобилось обучать дактильному алфавиту, да и так обошлись...
Азбука-колодка
Ребята заинтересовались азбуками-колодками. Это вроде мозаики, для обучения маленьких незрячих детей рельефно-точечному алфавиту Луи Брайля. Деревянная колодка, в ней отверстия образуют десять шеститочий, и в эти отверстия вставляются пластмассовые как бы гвоздики, шляпки которых и образуют точки. Можно выложить любую комбинацию из десяти брайлевских знаков, а можно — просто узор. Сначала ребята и выкладывали, что придётся, узор — не узор, лишь бы не одинаково. Я им читал, что у них получалось, поворачивая к себе колодку то одним длинным краем, то другим. Ребят забавляло, что, если знак перевернуть, то получается уже что-то другое, и каждый раз оказывается, что такой знак существует на самом деле. Как ни старались, полной бессмыслицы не выходило. Я объяснил:
— Математики давно сосчитали, что из шести точек можно сделать только шестьдесят три комбинации. Поэтому все они используются — большинство для букв и знаков препинания, для нот. И уже для цифр знаков, помещающихся в одну клетку (в одно шеститочие), не хватило. Чтобы отличить цифру от буквы, пришлось придумать особый цифровой знак.
Конечно, эта игрушка для маленьких быстро надоела, и ребята захотели выучить брайлевский алфавит. Вот когда я завздыхал, засокрушался, заругал себя! Последние годы всегда брал в лагеря несколько приборов для письма по Брайлю и несколько грифелей, которыми пишут на этих приборах. Но как-то не находилось желающих учиться. Тут нашлось предостаточно, а я уже привык, что система Брайля не вызывает особого интереса, — и взял с собой только один прибор для себя, да по чистой случайности два-три грифеля.
«Закон подлости» сработал очень подло. Тот, когда зонтик берёшь — дождя нету, солнце печёт немилосердно, а стоит зонтик забыть — хлещет, как из ведра, ни одной сухой нитки. Так и тут. И часто получалось так: надо бы мне заметки для своей личной стенгазеты писать, а ребятам хочется писать по Брайлю по-настоящему, на бумаге — и я отдавал им прибор и грифель. Все лучшее детям, известное дело! А сам сразу по-зрячему стучать не решался: мне нужны хотя бы черновики моих текстов по Брайлю, в доступном виде, иначе я их сам уже никогда не прочитаю, не перепишу, не исправлю, не использую для своей работы.
Вот и выходило: один пишет, остальные завидуют и режутся со мною в шашки, либо изучают дактильный алфавит... Как говорит в таких случаях моя мама: «Что такое не везёт и как с ним бороться?» А как бороться? Всё своё таскать с собой. Как улитка или черепаха — звери, кстати, очень у ребят популярные: когда учил их говорить дактильно, на букву «У» чаще всего предлагали продактилировать слово «улитка», а на букву «Ч» — «черепаха».
Я написал брайлевские таблички — алфавит, основные знаки препинания, арабские цифры. Дело привычное, сколько за свою жизнь я писал таких табличек для самых разных людей, детей и взрослых, для дела и для просто так... Ребята их надписали по-зрячему — и завладели моим прибором, оставив меня, как говорится, безлошадным.
Сначала писали шифровки, и я добросовестно им читал, насколько их замысел далёк от исполнения, однако вскоре и Алёша, и Саша без единой ошибки подписались: «Алёша Малых», «Саша Швацкий».
Малышу я тут же сообщил, что он, наверное, — потомок польских повстанцев прошлого века, сосланных царскими судьями на Урал за участие в восстании. Саша этой моей версии не отрицал. То ли правда, то ли нет, но воображать себя потомком польских повстанцев ему, видимо, нравилось. Он охотно подтвердил мою догадку: «Швацкий», потому что сто или двести лет назад на Урал сослали его предков-поляков.
(летом 1996 года в этом же лагере у меня произошёл прорыв в обучении зрячих ребят системе Брайля. На этот раз я взял с собой с десяток брайлевских приборов, сам никаких табличек не писал, а диктовал их ребятам. И по-зрячему они надписывали таблички, не вынимая из прибора, в соседних строчках, — каждая зрячая буква точно под брайлевской. Главное, зрячие подписи были с той стороны листа, где углубления точек, а не там, где точки, — там же, где пишут, а не где читают. В итоге процент «шифровок» свёлся почти к нулю. Это было большое, невольно подсказанное мне учениками, методическое открытие, благодаря которому я смог обучать зрячих системе Брайля почти так же быстро, как дактильному алфавиту.
Нина Олеговна зашла в помещение, где я расположился со своим брайлистским кружком. (Брайлисты — владеющие системой Брайля.) Смена только началась, и Нина Олеговна беспокоилась.
— Как ты?
— Отлично! Хорошо сосут.
— Сосут?
— Ну да. Высасывают из меня брайлевские премудрости, как младенцы материнское молоко.
— Ты для этого и существуешь, — засмеялась Нина Олеговна. — 1 февраля 2017.)
Алёша «заказывает музыку»
Моя личная стенгазета «Спасибо» заинтересовала сразу и ребят, и взрослых.
Сначала я поместил туда, как выразилась Нина Олеговна, «дневничок» — первые впечатления от дороги в лагерь и, особенно, от ребят. Некоторых сразу назвал по именам — Олега Поспелова, Алёну Чернобай, Алёшу Малых... Но начались занятия в «Институте Взаимной Человечности», я с трудом успевал писать в стенгазету свои материалы для ИВЧ, а Алёша пристал как банный лист:
— Про Женю пишете? Когда про Женю напишете?
Интересно, зачем ему так надо было, чтобы я «прославил» Женю?
Почему ребята светятся?
Но, как только начались уроки в ИВЧ, до самого конца смены я кормил своих читателей только размышлениями о человечности, — о том, «как причёсывать ежика». Больше просто ничего писать не успевал. И это часто приходилось писать рано утром, вставая в четыре часа, когда весь лагерь смотрел самые сладкие сны. Всё равно не спалось: думал о ребятах, был переполнен благодарностью им за их любовь, ощущал, как они толпятся вокруг моей кровати, светятся свечками рядом...
А тот, кто скажет, что просто комнату ночью освещал уличный фонарь — тот серая личность, скучный человек, вот! И пусть попробует этот чересчур твёрдо знающий, что бывает, а чего не бывает, объяснить, почему за неделю до отъезда в лагерь я почувствовал вдали, в Екатеринбурге, разгорающееся зарево радостного ожидания, готовности любить, и почему сейчас, в Москве, в компьютерном центре Главной российской библиотеки слепых, я чувствую присутствие особенно привязавшихся ко мне ребят. Они обо мне помнят, думают, но по-доброму, поэтому мне не икается. Они толпятся, как в лагере, у меня за спиной, молчаливо наблюдая, как я работаю, и читая текст прямо с видеодисплея компьютера, как в лагере читали прямо с моей пишущей зрячей машинки. Господи, как же я без них скучаю!..
— Ага, ага, вот сам все и объяснил, ты просто скучаешь, а все другое тебе чудится, этого нет и быть не может, потому что никогда не бывает! — торжествующе высовывает мне язык серая личность, знакомая только со светом уличного фонаря, а никак не со светом любви. Да ну её, серую! Это её нету, я её для смеха придумал, потому что в лагере все точно знают, что свет любви не только есть, но и поярче любого фонаря, луны и даже солнца. И мне не чудится, а так и есть — я залит этим светом, и этот свет поднимал меня в лагере ни свет ни заря, чтобы любить письменно, пока нельзя — в прямом общении.
...А ведь с каждым разом ехать в лагерь все страшнее. Я жаден до света детской любви. Вдруг не получится зарева, не удастся согреться, и будут лишь неверные, случайные вспышки на общем промозглом пасмурном фоне равнодушия?.. Бр-р-р... Чур меня, чур — от этакой участи. Лучше дома тогда сидеть.
Детям можно, а взрослым — нет
Тамара Ивановна прозвала Сашу Швацкого моим «оруженосцем». Сашенька взялся провожать нас с мамой в столовую и обратно. И никому старался не уступать эту честь. Других ребят мне приходилось «пришвартовывать» с запретного «борта» — с правого, где рука с тростью. Браться за руку с тростью и за саму трость нельзя — это все равно, что закрыть глаза зрячему человеку и предложить ему куда-то идти. Но если взяться повыше локтя — ничего, не мешает... А главное, с детьми и детям — можно многое, чего нельзя никому в обычной жизни, — бездетной, нелагерной. Малыш может взяться и за кисть, и даже за трость. Пусть. Они меня хотят водить, вот и пусть водят, а устроим кучу малу — не беда.
Как-то давно, в Загорском детдоме для слепоглухонемых, меня облепило человек шесть малышей, чтобы вместе со мной выйти из спортзала. Повисли так — чувствую, не удержу равновесия, сейчас рухну. Ну что ж, уселся на пол добровольно, чтобы никого под себя не подмять случайно, а малышня на меня посыпалась со всех сторон, никто не устоял на ногах. Одно из лучших воспоминаний в моей жизни...
В столовой все углы далеко, поставить трость некуда, и я обычно клал её рядом со своим стулом на пол. И Сашенька завладевал моей тростью, пока я ел. Стоит рядом и терпеливо ждёт, держа мою трость обеими ручонками.
— Тебя ждёт оруженосец, — улыбалась Тамара Ивановна (улыбка чувствовалась в её дактилирующей руке).
Мы рисуем
После полдника в каждом отряде была своя кутерьма. Мы пошли с Сашей по отрядам. У самых маленьких, «Матроскиных», были какие-то весёлые старты. Пока я пытался понять, что там творится, нельзя ли принять какое-то участие, подошёл Олег Поспелов. Он стал «домовёнком» (командиром) во втором отряде, который принял фамилию из той же сказки, где и кот Матроскин, — фамилию «Печкиных». На мой вопрос, что тут происходит, Олег ответил дактильно:
— Дуристафета.
Я не стал поправлять, — «дурэстафета», — мне больше понравился Олежкин вариант.
— А что у Печкиных?
— У нас рисуют.
Я зашёл на минутку (разумеется, с Сашей) к себе в комнату, взял приборы для рельефного рисования, и мы присоединились к художникам. Я попросил ребят что-то нарисовать. Но сначала пришлось выполнить такую же просьбу самому. Я нарисовал кружок, ощетинил его короткими палочками. Я считал, что это ёжик, выставивший иголки. Но Саша назвал моё творение солнцем. Внутри кружка я написал печатными буквами «Плохо», но они в строчку не поместились, пришлось размещать буквы как получится, и Саша так и не понял, чем я начинил «солнце».
Это поняла только вожатая Наташа, которую ребята дружно воспевали своими рисунками. Мне потом показывали несколько наташиных портретов. Ниже ёжика-солнышка я попробовал изобразить другого ёжика, доверчивого, не клубочком, а с головой и ногами и с убранными иголками, так что кожу изобразил мелкими волнами. Тут уж Саша сразу сказал, что это ёжик, — правда, удалось внутри в строчку написать это слово, а так не знаю, получилось похоже хоть сколько-нибудь или нет. Оба ежа — испуганный и доверчивый — у меня были в тени дерева неизвестной лиственной породы. В общем, было видно, что я не умею держать карандаш в руках, но Саша всё равно меня похвалил, и другие ребята тоже. И принялись рисовать сами. Одно дело — на бумаге карандашом и красками, а тут — на полимерной плёнке фломастером, и чтобы пощупать было можно. Такой необычный способ рисования, конечно, всех заинтересовал.
Тем временем в других отрядах шло Гиннес-шоу, но я крепко встал на якорь у «Печкиных», и как ни тянул меня Саша, уйти оттуда уже не мог. А Саша не хотел расставаться со мной. И кончилось тем, что после ужина мне пришлось извиниться:
— Я виноват перед тобой. Ты из-за меня так и не попал на Гиннес-шоу.
— Зато мы сейчас идём на дискотеку и будем танцевать, — утешил меня Саша.
Качели
Уж это мне детское «зато»... Иногда завидуешь бессознательной детской мудрости: нет одного, зато есть другое. Но всё можно вывернуть наизнанку, и знаменитое бандитское «Кошелёк или жизнь!» — на самые разные лады постоянно звучит в отношениях между людьми. Мне часто в жизни предлагали обходиться слишком без многого, — просто потому, что так проще, удобнее окружающим, — слишком часто предлагали мне это, чтобы я мог утешаться по-детски: нет одного, зато есть или будет другое, и, в общем, я не беднее вас. Хорошее утешение, что и говорить, но оно не помогает, если самое главное в твоей жизни считают капризом.
Я всю жизнь вынужден объяснять то одним, то другим, что, если считать капризом моё неукротимое желание работать, то почему бы не считать капризом то, что я до сих пор не умер? Когда я не хочу откладывать выполнение работы ни на один день, стараюсь жестко выдерживать намеченные сроки, мне приходится иногда слышать вопли: «Что решает один день?!» Но если примешь этот якобы неотразимый довод, то придётся принять его до конца: что решает один день, что решает одна неделя, что решает один месяц, что решает один год, и наконец, что решает вся жизнь...
Но если жизнь ничего не решает, то зачем капризничать — жить? Не лучше ли скромно удалиться на тот свет, избавить раз и навсегда всех от хлопот, с тобой, с твоим существованием связанных? Жизнь состоит из дней, и потерянный день — это потерянная часть жизни. Это совсем не пустяковая потеря для тех, у кого есть смысл жизни, кому есть для чего жить. У меня смысл жизни есть. И никаким «зато» меня не утешишь, если пропадает рабочий день.
Неважно, по моей же собственной вине пропадает, или по чьей-то ещё.
В лагере были две парализованные девочки. Одну возят на коляске, у другой коляски нет, и она еле ходила, поддерживаемая с двух сторон. Мне эту сцену как-то описала Тамара Ивановна. Вот эту вторую девочку зовут Ира. После первого моего урока в ИВЧ Иру ко мне подвезли на коляске, взятой ненадолго у другой девочки, Маши. И перевели её благодарность:
— Спасибо за лекцию. Теперь я поняла, что жить стоит.
Я понял, что сейчас я должен быть сокрушительно правдивым. Именно должен, и именно сокрушительно. Никто другой не имеет права сказать этой девочке то, что я должен ей сейчас ответить. И поэтому у меня нет права всех других — права промолчать.
— Ирочка, я очень рад, что ты пришла к такому выводу, — осторожно начал я, набираясь духу. — Но я должен сказать тебе очень жестокую правду. Сам я до сих пор не уверен, и никогда, наверное, уверен не буду, что мне стоит жить.
Рука Нины Олеговны Поспеловой вздрогнула в моей руке.
— Я всю жизнь на качелях: то мне кажется, что жить стоит, то кажется, что не стоит. Когда у меня есть возможность работать, как сейчас, и мне помогают, кто чем может, — хочется пожить. Бывает, что от меня с моими проблемами под разными предлогами отмахиваются. А то и не утруждают себя поисками предлогов. Тогда жить не хочется. Так оно и идёт с переменным успехом. Качели. В течение последнего года мне так хорошо, как, пожалуй, со студенческих времен ещё не бывало. Но я в постоянном страхе, что в любой момент могу снова оказаться один на один со своими трудностями. Я не могу тебе врать. Поэтому честно говорю: готовься к качелям! Судьба таких, как мы с тобой, — всю жизнь сомневаться, стоит или не стоит жить.
Это страшная правда, но я всегда считал, что любая правда лучше обмана и самообмана. В народе говорят: «Без правды не житье, а вытье». А если знаешь правду, то можно начинать бороться за себя. А успешно бороться за себя нельзя, давая себя обмануть и обманываясь добровольно. А то будешь уверять себя и всех, что ямы нет, а яма есть, и ты давно на дне этой ямы... Чтобы в яму не попасть, надо знать, где она. Точно знать!
Я не этими словами говорил. Сейчас я уверен только в том, что правильно передаю свою общую мысль. Для Иры мой ответ, как и для других, кто его слышал, был полной неожиданностью. Но это правда, и такая правда, которой ни один здоровый человек не имеет права говорить инвалиду. Эту правду можно говорить только на равных — один тяжкий инвалид другому тяжкому инвалиду. А что легче — слепоглухота или врожденный паралич?.. Думаю, мы с Ирой не согласились бы поменяться местами. Нам обоим — по разным причинам — одинаково плохо.
Если бы то, что я сказал, Ира услышала от кого-то более здорового, этот более здоровый был бы просто подонком, подлецом. Ведь он пустился бы в разговоры о смысле жизни вместо того, чтобы _ДАТЬ_ смысл жизни, чтобы _ДЕЛОМ_, своей помощью рассеять сомнения, стоит ли жить. Увы, именно так и поступают слишком многие, часто даже не догадываясь (или не желая догадываться), что совершают подлость. Я сам так часто на эту подлость напарывался, что меня сейчас, пожалуй, вряд ли удастся кому бы то ни было убедить в прочности моего сегодняшнего счастья. Все кажется, будто сплю, и в любой момент жду неприятного пробуждения. И ничего не могу с собой поделать.
Через несколько дней я перед Ирой очень провинился. Её привели ко мне пообщаться, но вокруг меня было очень много детей, и заняться кем бы то ни было одним я не мог. Так я провинился перед многими, и у всех прошу прощения. Я могу полноценно общаться только с кем-то одним, со мной всем и всегда лучше уединяться, и я не могу обижать одного ребёнка, бросая его ради другого. И получается, что мною завладевает небольшая группа ребят.
Как быть? Как добраться до всех, кому я нужен, никого не отталкивая, не обижая? Не знаю. Ничего не могу тут придумать. Может быть, надо ходить по корпусам, по комнатам в гости, знакомиться, кто где живёт... Это зимний вариант. Летом-то все на улице, а с погодой нам в «Светлячке» на редкость повезло. В общем, не вижу выхода. Чтобы хоть как-то добраться до всех, мне и нужны выступления — уроки в ИВЧ или просто чтение своих стихов — и личная стенгазета. Тут уж удастся сказать то, чего ни в какой уединённой беседе сказать не получается, потому что это говорится обычно только с трибуны. Спасибо Нине Олеговне и Владимиру Александровичу Поспеловым, спасибо всем, кто дал мне возможность выступать перед ребятами устно и печатно. Без этой возможности я совсем бы чувствовал себя несостоятельным должником. А так — все долги выплатил в лагере, насколько успел, и продолжаю выплачивать сейчас, дописывая лагерный дневник уже в Москве.
«Эх!» — «Ура!»
Я работал на улице на зрячей машинке — писал для стенгазеты «Спасибо!». Когда я печатаю на зрячей машинке, сбегаются свободные ребята со всего лагеря. Посидят, поглядят и отойдут. Потом подходят другие. Иногда я чувствую за своей спиной целую толпу. Пыхтят в затылок, засматривают, наверное, через плечо. Бывает, так сгрудятся, что начинают немного стеснять мои движения. Приходится просить чуть-чуть отодвинуться. А чаще я «отвлекаюсь» и начинаю с ними общаться. Играем в шашки, иногда в шахматы, учимся говорить дактильно — пальцами. Машинка отодвигается в сторонку. Я ведь для этого и приехал — общаться с ребятами, быть с ними, заниматься — все равно чем, лишь бы с ними. Это я и имел в виду, когда говорил, что хочу посадить себе на голову весь лагерь. Работаю на глазах у всех, затеял личную стенгазету — всё для того, чтобы привлечь к себе внимание ребят. И грех жаловаться: вниманием не обходят.
Вот и сейчас около меня сидел мальчик. Как давно, кто его знает. Я спешил: стенгазета — дело серьёзное, надо писать, после первого же выпуска и ребята, и взрослые стали нетерпеливо ждать новых материалов. Поэтому не всегда обращал внимание на «публику».
Я увлёкся и забыл следить за страницей. Она вывалилась из машинки, а я стучал впустую. Заметив это, я спросил:
— Кто тут есть?
— Серёжа, — написали мне по правой ладони.
Я вставил чистую страницу.
— Прочитай, пожалуйста, на чём кончается.
Он прочитал. Я дописал до новой строки (до абзаца).
— Ты из какого отряда?
— Из четвертого. Я там домовёнок.
— Как вы назвали свою семью-отряд?
— «Семья Тимошкиных».
— Почему?
— По Тимошке. Это прозвище одного мальчика.
— Почему вы его так прозвали?
— По фамилии. Тимофеев.
— Чем он у вас так прославился, что вы в его честь назвали свой отряд?
— Ничем. Просто он хороший. Научите меня говорить пальцами.
— Давай. Напиши мне любое слово на букву «А», потом на букву «Б» и так до конца алфавита. Мы эти слова будем говорить дактильно, и ты быстро запомнишь все буквы.
Так я всех учу. Иногда пользуюсь и старым способом — показываю алфавит и придумываю сказку, на что похожа каждая буква. Это весело, но запоминается хуже. А так — незаметно каждую букву скажут несколько раз, многие уже запоминают, пока мы доползём до половины алфавита, и весь алфавит в памяти через каких-нибудь двадцать — тридцать минут. Ещё удобно, что сразу учатся говорить, переходить от одной буквы к другой. А если показывать каждую букву отдельно, то раньше ребят что-то тормозило, буквы помнят, а слово сложить никак не могут. Этот переход от одной буквы к другой становился отдельной загвоздкой. А так мы одним выстрелом убиваем двух зайцев: и алфавит незаметно запоминаем без всякой зубрёжки, и переход от буквы к букве отрабатываем с самого начала. И через полчаса уже можем худо-бедно разговаривать.
Серёжа показал себя, впрочем, как и многие ребята, очень сообразительным учеником. Удивило другое: всем приходят в голову самые простые слова, а этот выбирает в алфавитном порядке довольно необычные. У всех — «арбуз», у этого — «аллигатор». И вообще заметно, что любит читать про путешествия, про космос, всякую фантастику и приключения. И стихи любит. Не помню, что за слово меня насторожило, — может, «ландыш» или «осень», — но я подумал, что этот человек пишет стихи, а не пишет, так много знает наизусть.
— Ты пишешь стихи?
— Нет.
Я не поверил, но не в моих правилах это показывать.
— А на областном фестивале творчества детей-инвалидов ты что делал?
— Читал стихи.
— Чьи?
— Есенина.
— Тебе сколько лет?
— Двенадцать.
Есенин — в двенадцать лет?! Я дорос до его лирики только в тридцать три года. А до этого я в основном любил поэмы, от лирики быстро уставал.
— И какое же стихотворение ты читал на фестивале?
— «Заметался пожар голубой...».
Я снова мысленно как бы вздрогнул. Такое — в двенадцать лет? Необычно!
— Ну, вот и конец алфавита и нашей учёбы. Ты уже умеешь говорить дактильно. Поздравляю!
— Эх!.. Так быстро!
— Ты огорчён? Ты хочешь со мной поговорить?
— Да.
— Дурачок, так зачем же дело стало? Зачем же я учу ребят этому алфавиту? Чтобы разговаривать, а не просто так. Давай теперь поговорим. Машинка ещё подождёт.
— Ура!
Я поразился. Считается, что дети отличаются от взрослых своей непосредственностью. Но по-настоящему непосредственных ребят я встречал не так уж много. Больше скрытных, стеснительных. Большого труда стоит их расшевелить. А этот — весь снаружи! И за все годы моей дружбы с ребятами не припомню случая, чтобы кто-нибудь ещё так откровенно огорчался, что общение со мной кончилось, и радовался, когда я предложил продолжить.
Серёжа Егоров очаровал меня с первого урока дактильной речи. Я думал: такой эрудит, начитанный не по годам, с развитой, правильной литературной речью, не удержится долго, уйдёт в коллектив, не сможет выкроить для меня много времени... И я заранее прощал его за это и прощался с ним. Оказалось — напрасно. Он всё время был рядом, не мешая мне играть и разговаривать с другими ребятами. Он, мне кажется, меня раскусил, понял и поверил, что мне всего важнее вот это общение. И стал мне помогать, знакомить меня все с новыми и новыми. А сам наблюдал в сторонке за нашей вознёй, активно включался тогда, когда другие уставали. Я чувствовал эту удивительно тактичную, ненавязчивую опеку. Мне потом говорили, что с другими он — другой, даже жестокий. Но кто рассудит, у кого хватит смелости уверенно сказать, с кем — со мной или с другими — он был «в маске»?
Во всяком случае, я никогда не забуду этих двух междометий — «Эх!» и «Ура!». Это было при первом же разговоре, и вряд ли это было маской — огорчение, что мы так быстро выучили дактильный алфавит, и восторг, что можно, оказывается, с помощью этого алфавита продолжать общение. При первой же встрече мальчик был со мной без маски — этим и удивил, и очаровал. Редкая вещь! Только начал говорить, каждую букву складывает целую секунду, если не две, и уже — эти два междометия, которые легче выкрикнуть вслух, чем выдавить совсем новым, непривычным способом. «Маска»? Не верю.
«Портреты неповторимости» до бани и в бане
Кто-то с утра сказал, что сегодня банный день. Д~уши в лагере были, но горячая вода — с перебоями, да и души работали неважно. Была отдельная душевая рядом с нашим корпусом, — этакое фанерное сооружение, полусгнившее. Там был только один исправный душ, другой — без разбрызгивателя. Когда я мылся в начале смены под этим вторым, подо мной вдруг затрещало, и левая нога провалилась под пол. Продавил гнилую доску... К счастью, я как раз намылился, так что обошлось даже без царапин. Но больше я туда лазить не рисковал, хоть и говорили, что дыру заделали. В одном месте латка, в другом месте гниль...
А тут собрались везти ребят в город Полевской, в городскую баню. Я, разумеется, напросился с глухими ребятами.
В ожидании автобуса немного поговорили с Ниной Олеговной Поспеловой. Я рассказал ей о сеансе «Портретов неповторимости» в экспериментальной группе при нашей лаборатории. Пациенты и все присутствующие выстраивались в круг, а я шёл внутри этого круга, и мне протягивали руки ладонями вниз. Я подставлял свои ладени, прислушивался к своим ощущениям и сообщал человеку, какой он хороший. Делать до автобуса всё равно было нечего, и Нина Олеговна тут же предложила дать «портреты неповторимости» ребятам. Выстроила их в круг, и началось...
Конечно, теперь уже невозможно припомнить, что я чувствовал и что говорил. Чувствовал тепло в детских ладошках, определял, где оно сильнее, где слабее, и часто приходилось, помнится, говорить что-нибудь ободряющее: мол, поменьше стесняйся, не бойся подходить к людям, не съедят, а вдруг и подружишься... Позже прочитал, что русские детские психотерапевты чаще всего имеют дело со стеснительными детьми (немецкие — с агрессивными). Ну что ж, таких стеснительных было немало. Я ведь не знаю, чьи руки над моими руками, кому именно отвешиваю комплименты двусмысленного, а то и вообще сомнительного свойства. В ИВЧ пришлось давать «портреты неповторимости» младшей группе, среди них и Олегу, вот он мне и рассказал свой «портрет». Оказалось, что ему, как и многим другим, я порекомендовал поменьше стесняться, быть посмелее. Ну что ж, брать назад свои слова не приходится, это верно и для моего осознанного опыта общения с этим чудесным мальчиком.
Была в кругу и Нина Олеговна. Узнал я её или нет, не помню, может, сама объявилась. Ну, как я успел заметить, у таких людей обычно тепловой центр круглый, горячий, занимает всю ладонь от запястья до пальцев. Это очень уютные, добрые люди, их призвание — согревать, собирать вокруг себя всех, кому не хватает душевности окружающих. Нина Олеговна ведь — душа Свердловского областного Детского Ордена Милосердия. Но так или не так у неё с тепловыми центрами — мне ещё надо проверить, точно зная, что это именно её руки.
Всерьёз я начал принимать эти свои ощущения недавно, раньше больше обращал внимание на то, какая кожа (насколько гладкая, шероховатая, вообще грубая...), и на общую температуру кистей рук. Впервые по-настоящему обратил внимание на разницу в тепловых ощущениях в пределах ладони 20 мая 1995, на том самом сеансе дачи «портретов неповторимости» заикающимся. Опыт у меня к моменту применения его в «Светлячке» был не более чем двухмесячный.
В лагере это называли — «дать характеристику». (Потом назвали «игрой в ладошки».) Получать «характеристики» всем очень понравилось, иногда просили это сделать даже в тихий час, когда я думал только о том, чтобы немного полежать, набраться сил для дальнейшего общения с ребятами. А в каком состоянии «давать характеристики» — не всё равно. Я должен быть хотя бы относительно свежим, не усталым, не больным. Прислушиваться к очень слабым ощущениям — нелегко. Когда сразу много людей, меня это утомляет примерно так же, как и лекция, в которую я вложил много чувств. Так что приходилось иногда и отказываться «давать характеристики», просить пощады — если чувствовал себя усталым.
В бане я мылся с глухими ребятами. Они трогательно за мной ухаживали, водили в парную, помогали найти душ. Когда я кончил все это, попросили «дать характеристики». У всех руки мокрые, попробуй что-нибудь понять, легче ощутить энергетический (тепловой) центр на сухих ладонях.
(Позже я это стал называть излучениями, и они совсем не обязательно в центре ладоней, — по-разному; у меня самого с краю, под мизинцами. — 2 февраля 2017.)
Но я не стал капризничать. Слабослышащий Максим (тот самый, который «Все девчонки дуры») взялся помогать общаться с ребятами. Я говорил ему голосом, а он переводил ребятам жестами. Я всё же предупредил, что по мокрым рукам трудно что-то понять. Да ладно, главное — ребята остались довольны. Я потом долго посмеивался, вспоминая этот сеанс в бане. Твардовский говорил о человеке, который «решать вопросы мировые любитель — хлебом не корми», где попало, «а то хоть в бане, где место самое для них». Так и тут получилось. Ведь говорят, что подключение к тепловым центрам — это подключение к космической энергии. Если так, то мы с ребятами нашли самое подходящее место — баню — для подключения к энергии космоса, то есть для решения мирового, космического вопроса о том, кто мы такие. Ну, да с детьми всё вообще вопросы мировые — уж, во всяком случае, для меня. Ребёнок — пришелец из вечности, совсем особенное существо... Иметь с ним дело — всё равно что с инопланетянином...
Сколько вечностей? Из одной приходим, в другую — уходим. В одной — будущие дети, в другой — бывшие люди. В третьей — не сбывшиеся: носители и причинители зла при жизни. В четвёртой — сбывшиеся: носители и делатели добра при жизни. Если всех живущих распределить по тому, кто как жил и кто сколько успел прожить, то вечностей оказывается очень много, бесконечно много. А ещё — вечность будущих растений, вечность бывших растений, и так же с животными, и так же с микроорганизмами...
Фантазирую? Или постигаю истины, никакой наукой не доказуемые, потому что — никакой науке не доступные? А чему доступные? Религии? Но в Бога я тоже не хочу верить. Особенно в того, с которым пристают ко мне самозванные миссионеры.
(Кстати, с собой в «Светлячок» я тогда взял по Брайлю все четыре Евангелия. Просто потому, что это можно долго читать и перечитывать. С таким же успехом я мог бы взять — и позже брал, — поэтические сборники.
Тамара Ивановна, считавшая себя принадлежащей к секте Евангельских христиан-баптистов, увидев у меня эти издания, воскликнула:
— Сподобился!
Я рассмеялся:
— А если бы я взял с собой «Майн кампф» Гитлера, ты бы умозаключила, что я нацист?
Пробовал, кстати, и Гитлера читать — наткнулся на компакт-дисках «Библиотека в кармане». Несъедобно. — 2 февраля 2017.)
Познание. Постижение. Вряд ли это одно и то же...
Отыскивая в ладонях тепловые центры, чем я занят — познанием или постижением? Наверное, больше постижением.
«Ничо непонятно»
После бани был концерт кукольного театра. Профессионального, чуть ли не из Москвы. Мне переводила Алёна Чернобай, лучшая в лагере переводчица (среди ребят, конечно). Мы ждали спектакля, а получили какую-то сборную солянку, отдельные номера из разных спектаклей. Было скучно. Алёна ворчала:
— Ничо непонятно...
«Вы — не наглядное пособие, а друг!»
После кукольного театра я читал лекцию в ИВЧ. Кроме всего прочего, говорил о том, что вообще-то я самостоятельнее, чем можно подумать. Дома все облазил с тростью на несколько километров вокруг. А в лагере так и не изучил дорожек потому, что тут у меня другая задача: важнее, чтобы мне помогали ребята. У ребят должно быть побольше поводов мне помогать. Я в лагере — как бы живое учебное пособие по человечности.
После обеда ко мне прибежал Серёжа Егоров, чтобы выпалить дактильно:
— Вы — не наглядное пособие, а друг! — и тут же исчезнуть на тихий час. Я был очень тронут. Хотя и пытался объяснить свою мысль, но Серёжа объяснений не принял. Ему не понравилось это сравнение. Умница. Сравнение, пожалуй, и правда неудачное. Хотя как сказать... Если бы не это «неудачное» сравнение, не было бы у меня такой удачи, как протест и поправка Серёжи.
«Какие у меня недостатки?»
Я работал на зрячей машинке, спеша с очередным выпуском личной стенгазеты. Мама сказала, что тут фотокорреспонденты из областной газеты. Хотят со мной поговорить.
Поговорили. Корреспондент сказал, что наслышан о моих способностях. Я не понял:
— О каких?
— Ну, вы по рукам говорили, какой у каких ребят характер...
— А-а-а-а... Ну и что?
— Скажите мне, пожалуйста, какие у меня недостатки.
— Я специалист не по плохому, а по хорошему... Давайте руки.
Прислушался. Тепло рассеянное, какой-то центр найти не удаётся. Говорю, тщательно подбирая слова:
— Вы — человек очень любознательный, настолько, что не можете ни на чём надолго остановить внимание. Впрочем, как журналисту, Вам так и положено. Но всё же немного внутренне собраться было бы не грех...
Кажется, он остался доволен. Другая журналистка, что с ним была, характеристики не попросила.
Они сфотографировали меня в детской куче: я за машинкой, дети вокруг; я с Сашей Швацким на коленях, беседую с кем-то ещё... Всего три снимка. Привезли через неделю. Я сам спросил о фотографиях, сказал, что у меня просят для иллюстрирования моих публикаций, а у меня нет.
«День Нептуна»
Ещё в банный день Нина Олеговна говорила, что, если погода не испортится, завтра будет День Нептуна. Погода не испортилась. Бассейн хорошо прогрели, пустив по трубам горячую воду. Я успел там поплавать ещё до праздника, а потом купался в общей ребячьей куче. На празднике переводила мне сама Нина Олеговна, Тамара Ивановна участвовала в празднике, выступала и переводила жестами глухим ребятам.
«Волшебный корабль»
После ужина в День Нептуна праздник продолжался на дискотеке. Ко мне подошла Марина Поспелова. Мы вместе танцевали в хороводе, в её отряде («Семья Тимошкиных»), Марина мне рассказывала, как могла, что происходит. Отряду поручили спеть песню, я положил руку на горлышко Марине, у нее сильный голос, хорошая горловая вибрация, и я надолго запомнил, как она пела. Она сказала, что пели песню про медведей. Нина Олеговна уже в Екатеринбурге, 5 августа, сказала мне первый куплет: «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз, трутся спиной медведи о земную ось...» Припев — сплошное «ля-ля-ля». Этот припев так и застрял у меня (в ушах или пальцах?), до сих пор слышу его внутренним слухом, а сразу после лагеря он был просто навязчивым, по крайней мере месяц лагерь вспоминался этой, запомнившейся приблизительно и звучавшей внутри меня с утра до вечера, мелодией.
Вообще в этом лагере поют хорошо, протяжно, мелодично, мне это нравится. Это действительно пение, а не рявканье под гитару.
Вообще в провинции, видимо, целее фольклорная песенная традиция, поэтому так мелодично, приятно. В центрах — засилье моды, всяких вымученных и выморочных стилей, вроде техностиля, который, услышав однажды в другом лагере, я определил беспощадно: «Впечатление такое, словно задница вздумала стать оперной певицей». Более мягкого сравнения просто не смог подобрать. И не скрыл его от ребят. Посмеялись смущённо, но больше в этом лагере я такого ужаса не слышал, музыку стали подбирать, хотя и все равно «современную», но более мелодичную, слушать было можно.
Потом нашему отряду (я на этот вечер благодаря Марине попал в плен к «Тимошкиным») поручили изобразить «Волшебный Корабль». Это надо было под музыку пробежать по довольно-таки сложному маршруту. Поволокли по нему и меня, а дорога — пронеси, Господи! Корни, всякие ямки, да ещё ступеньки — на эстраду, с эстрады... Бежали с Мариной.
Не знаю, какое участие принял в моей судьбе Господь, но Марина меня пронесла, уберегла, я умудрился ни разу не упасть. Ну, и сам о себе позаботился, старался повыше ноги поднимать, чтобы не споткнуться. Ещё в самом первом своём лагере научился так избегать падений: там кругом были корни.
Спасибо Марине. Она сделала этот вечер на всю жизнь волшебным.
«Приметливый» Женя
С утра играл с ребятами в шашки. Саша все время проигрывал, а Женя (по одному указательному пальцу на каждой руке) изнывал рядом и наконец бесцеремонно отстранил Сашу. Саша обиделся, расплакался. Мама его успокаивала. Я пробовал погасить конфликт, предлагал поиграть одновременно и в шахматы — с одним в шашки, с другим в шахматы — но обиженный Саша на это не согласился. И отказался выполнить мою просьбу — сбегать в мою комнату за шахматами.
Ух, как неприятно, когда ребята из-за меня ссорятся. И как быть в таких случаях? Всегда теряюсь. Вечером я задал этот вопрос Нине Олеговне.
— Надо в таких случаях уходить к другим ребятам, — посоветовала она.
Может, и верно, — хотя нелегко выполнимо. Я спросил Женю:
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать.
— А Саше девять. Что же ты заедаешься с таким маленьким?
— Он — большой наглец!
Я стиснул зубы.
— Ты здесь, «домовёнок»? Рассуди, кто тут прав, — воззвал я к Серёже Егорову.
Серёжа наблюдал все это с самого начала.
— Женя неправ, — отозвался Серёжа.
— И что мне делать? Играть с Женей или нет?
— Ну, играйте с Женей, пока Саша успокоится.
Ну, погоди у меня, думаю. Кровь из носу, но тебе поддаваться не буду, хоть ты неплохо играешь по сравнению с малышом. И не поддался. После двух молниеносных проигрышей Женя заметно поувял. И мною снова завладел «оруженосец», которого мама привела ко мне заплаканного. Сидя у меня на коленях, он с удовольствием наблюдал, как я расправлялся с Женей на шашечной доске. Саше-то я постарался проиграть...
Мама мне рассказала с сашиных слов, что у него опухоль головного мозга. Три раза переливали ему кровь, по всему Первоуральску искали доноров. Таких ребят называют у нас «инвалидами по внутренним болезням». С виду здоров, а вот так... У Жени-то — бросающееся в глаза увечье, и он, похоже, привык спекулировать на жалости к себе. Опасная привычка.
Да ещё, как выяснилось вскоре, умеет и клеветать! Сказал Тамаре Ивановне, а та передала мне, что маленький Саша, оказывается, матерщинник.
Ни моя мама, ни я, ни Серёжа не слышали от него ни одного черного слова. Я сказал Тамаре Ивановне об этом и об утренней ссоре Жени и Саши.
— Выходит, никто не слышал, один Женя слышал? — переспросила она.
— Выходит, так...
К сожалению, я поздно сообразил, что Женя клевещет, а то не было бы следующего разговора между мной и Сашей:
— Ты умеешь ругаться?
Молчание. (Умница, мне бы научиться отвечать молчанием на явную клевету.)
— А я не умею. У кого бы поучиться? А то вот беда: я люблю пить пиво, но не слышу, на каком языке разговаривают в пивнушках.
Саша засмеялся.
— Когда мне было девять лет, как тебе, меня большие ребята пробовали научить ругаться. Сказали одно слово, я его старательно выучил наизусть, думал, что это какое-то слово по-немецки. Они сказали, что слово волшебное: скажу взрослым — получу рубль, а то и два. Побежал проверять волшебную силу немецкого слова на маме. И получил вместо рубля пощёчину. Убежал в парк, до вечера не решался вернуться домой. Потом очень хотел забыть это слово, но уже не мог, хотя значение его узнал только уже взрослым, лет через десять, не раньше.
Саша не чувствовал в моих словах ни тени осуждения. Просто я не мог поверить, чтобы такой маленький — и уже специалист по русскому черному «перезвону». Это была мелкая, подлая месть Жени, и не прошло десяти минут, как это выяснилось. Я пожалел, что вообще завёл с Сашей этот разговор. Правда, вроде ничего не натворил, всё обернулось очередным анекдотом из моего богатого жизненного опыта. Но чувствовал я себя нехорошо. А главное, вся эта нелепая история на меня подействовала... Когда же я научусь достойно выпутываться из таких переплётов? Как себя вести, если ребята начинают меня «делить»? Чтобы никого не обижать, никого не выбирать, и раздор погасить всё-таки... Ох, не знаю... Переключаться на других? Хорошо, как есть рядом эти другие, а если нет? Если я между двумя «захватчиками»? Может быть, заняться напоказ чем-то посторонним, запеть, что ли, во все горло, начать писать, — словом, переключиться на себя, если рядом нет других ребят, кроме «соперников». Пожалуй, это мысль... А то мама в таких случаях начинает уговаривать:
— Я всех вас люблю одинаково.
Вот «одинаковой»-то любви никому и не нужно. Такой, во-первых, не бывает, а во-вторых, все хотят безраздельной любви. И правы, по большому счёту. Я и сам не умею любить «одинаково». Другое дело, что эту «неодинаковость» не надо показывать, особенно детям. К малышу-то меня, конечно, больше тянет, — просто потому уже, что он маленький. Ну, а после недостойного поведения Жени, попыток оболгать малыша, оклеветать, мне Женя стал просто неприятен. Нет, я его не отталкивал, и на этих страницах он ещё появится, но мне надо было делать волевое усилие, чтобы заставить себя с ним общаться.
А Серёжа... Уж этот наблюдатель. Сидит рядом, сам ни во что не вмешивается, даже не пытается меня захватить в полное и безраздельное пользование. Наоборот, подводит ко мне всё новых и новых ребят, знакомит. Необычно. Как-то заигрался с глухими ребятами в шашки, они все проиграли и остыли, и тут появился Серёжа.
— Ты был рядом? Следил за игрой?
— Был-л-л-л! — Он так напружинил пальцы, составляющие букву «л», и задержал их в таком положении чуть ли не на целую минуту. В этой удивительной, конечно, непроизвольной, дактильной интонации мне почудился задор, даже смех.
— А теперь с вами буду играть я!
Был рядом, следил, ждал своего часа — и дождался. Но не лез, никого не отталкивал, терпеливо ждал, пока наиграются другие. И так победно напружинил своё «л», готовясь выяснить со мной шашечные отношения. Вообще, он быстро научился говорить дактильно, вполне отчётливо и на приличной скорости. И так выразительно! Это его «л» мне теперь не забыть до конца жизни. Такая выразительность — редко у зрячеслышащего, да ещё меньше недели назад научившегося говорить дактильно. Обычно так выразительно говорят глухие, слепоглухие, — те, для кого дактильная речь — родная... «Л-л-лл!»
Фарит и Риточка
Перед ужином неожиданно приехал Фарит — глухой бизнесмен, президент местного отделения Российского фонда помощи глухим. Привёз с собой Риточку — заслуженную артистку, глухую, уже не выступающую, но удивительно молодую, озорную, — этакую вечную «затевалу». Риточка, кажется, ненамного моложе моей мамы, — а такая быстрая, весёлая, задорная, «свойская», — все иначе и не могут её называть, кроме как Риточкой. И я не знаю ни отчества, ни фамилии — Риточка, и все тут. Бывают такие вечные дети. Я их очень люблю, и сам, хоть и по-другому, тоже вечный ребёнок. Это не только моё самомнение, — меня так называют в глаза.
Тамара Ивановна где-то бегала, появилась не сразу. Пока мы с Фаритом беседовали. Он расспрашивал меня о жизни в лагере, но я был переполнен лагерем и не мог пока о нём говорить. Я переводил разговор на его дела. Он говорил, что пытается давать работу глухим, помогать им, чем может, и огорчался, что есть много желающих много получать, да поменьше работать.
Вышли на улицу, и нас облепили ребята, отвечая этим на все вопросы Фарита, хорошо ли мне в лагере. Сбежались в основном глухие. Тамара Ивановна переводила мне разговоры между Фаритом, Риточкой и ребятами.
Риточка тут же затеяла с ними какую-то игру на пальцах, простенькую, но хитрую: надо какие-то движения делать всё быстрее и быстрее, так что начинаешь путаться, и я запутался немедленно. Дети с восторгом приняли эту игру, тоже путались, но не так сразу, как я.
— Завидую Вам, Риточка, — завздыхал я. — Мне бы так сразу придумывать, чем с ребятами заниматься, во что играть...
— Так я — массовичка старая, всю жизнь людей развлекаю. Такая профессия.
— Оно и видно.
Провожали гостей чуть ли не всем лагерем. Глухие поближе, остальные немного подальше. Как же, событие — на легковой машине приехали, на «Волге»! Заодно отправили в Екатеринбург одного воспитателя глухих ребят: ему надо было отлучиться по делам на денёк, а тут — такая удача, — Екатеринбург сам за ним приехал.
«Домовёнок»
Сегодня — день рождения у Олега Поспелова. Ему исполнилось девять лет. Я подарил ему «Сказку про Домовёнка», которую сочинил тут же, сразу на зрячей машинке.
Мой «Домовёнок» получился необычный: он не хулиганил, не проказничал, а наоборот, — всё по ночам делал по хозяйству, поддерживал огонь в печке, подметал полы... А от людей ему надо было одного — доброты. Побольше доброты, душевной красоты, мудрости. Он за это и старался, помогал людям, но только добрым. От недобрых прятался, уходил.
Отдал сказку Нине Олеговне, маме Олега. Она меня благодарно поцеловала. Ребята сами нарисовали к сказке картинки и повесили в стенгазету.
Цирк
День этот для Олега был большой и по-настоящему праздничный.
Приезжал московский цирк.
Я сидел с Алёной Чернобай, она мне переводила, а Тамара Ивановна — глухим ребятам. Серёжа сидел рядом, справа от меня.
Выступали клоуны. Они выкатили на сцену одноколёсный велосипед, вызвали из зала Олега Поспелова, и он пробовал на этом велосипеде покататься.
У него никак не получалось даже сесть на велосипед. Пыхтел, старался, и вдруг очутился верхом на клоуне, а клоун — на велосипеде, и клоун с Олегом на шее поехал по сцене. Интересно, какое лицо было у мальчика от неожиданности?..
Показывали обезьянку, носили по рядам. Тамара Ивановна попросила дать её мне в руки. Обезьянка сидела смирно, такая тёплая, шерстистая. Но мне вздумалось дать её подержать и Серёже. Я не знал, что это нельзя. Обезьянка прыгнула к артисту на руки, смазав меня хвостом по носу, а Алёну успела тяпнуть за палец. Называется, захотел сделать добро...
Выпустили удава. Он был длинный и толстый. Метра два или три. Тамара Ивановна при виде этого чудовища убежала со сцены. Какой тут перевод — давай Бог ноги!
Мы сочиняем стихи
Мы сидели с Сашей Швацким в нашей с мамой комнате. Мальчик рисовал на полимерной плёнке, пробовал писать по Брайлю, складывал брайлевские буквы с помощью азбуки-колодки.
И тут Серёжа прибежал за помощью. Дело в том, что на областном фестивале он читал стихи Есенина, и теперь его попросили сочинить стихи в честь Прекрасной Дамы для предстоявшего на следующий день детского Рыцарского Турнира. Я предложил ему попробовать что-то сочинить самому и написать мне по Брайлю, а сам тоже занялся придумыванием «Гимна», как обычно, на память. Через полчаса он показал мне своё творение:
О, Прекрасная Дама!
Ты прекрасная очень!
И к твоим-то, ногам-то,
Принесу я победу!
А победа та будет
Уж великой, могучей!
И тогда ты, надеюсь,
Меня не помучишь!
Я пошутил:
— Не надо было тревожить на фестивале память Сергея Александровича, — имея в виду Есенина.
Серёжа сетовал, что по заказу трудно писать. Я согласился, но сказал:
— Выход есть: надо облегчить печёнку, вдоволь поиздеваться над заказчиком.
Свой «гимн» в этом «издевательском» — скорее шутливом, конечно, — духе я и выдержал. А серёжин отредактировал так:
О, Прекрасная Дама!
Ты горда и упряма.
Я на подвиги еду,
Завоюю победу.
Той победой могучей
Ради женщины лучшей
Я добиться надеюсь,
Что меня не помучишь!
Я отпечатал на зрячей машинке как серёжин, отредактированный мною, опус, так и свой:
Круть — верть! Круть — верть!
Трогать пальчиком не сметь!
Эти косы так прекрасны -
В бой за них, и умереть!
Говорят, такие косы
Под водой русалки носят,
Здесь же, на сухой земле -
Ведьмочки на помеле.
Я за ведьму, за русалку
Об соперника всю палку
Изломаю на турнире, -
Нет славней победы в мире!
Со своим опусом я немного задержался. Я привык сочинять стихи без бумаги, на память, а потом сразу записывать, немного исправляя. Но тут вертелся Саша Швацкий и немного мне мешал сосредоточиться, так что Серёжа меня опередил, но я его догнал, пока он писал своё творение по Брайлю. Счастливая получилась работа. Серёжа потом сказал, что оба опуса — и его отредактированный, и мой — были использованы на турнире и помещены в стенгазете.
Узнав на следующий день, кого мне предстоит посвящать в Прекрасные Дамы из взрослых, я срочно соорудил другой гимн:
Благородство в рыцаре — в наличии.
Есть доспехи, разные отличия.
Но загвоздка: надобно по правилам,
Чтоб на подвиг женщина отправила.
Рыцари утешились несчастные:
Нынче Дамы есть у них Прекрасные!
Маленький Серёжа
Рыцарский день. Сегодня понаехали гости. У взрослых — конференция, подведение итогов смены, разговор о будущем. О том, будут ли деньги для такой работы и дальше. А у ребят — праздник. Гости привезли батут — надувную крепость, и ребята по ней лазили, прыгали. Автоинспекция привезла подарок — складной велосипед, и устроила какие-то соревнования, чтобы решить, кто выиграет велосипед. На соревнованиях победил Серёжа Егоров. Автоинспектор рассказывал, что мальчик заявил это сразу: «Я выиграю!» — и выиграл.
— Упорный, огромная воля к победе. Но нам его пришлось «подкорректировать» — сказать, чтобы он давал кататься на велосипеде и другим ребятам.
Я был рад за Серёжу. Но потом немного огорчился: мне рассказали не совсем приятные подробности.
— Он сразу нашёл в велосипеде какие-то недостатки, и стал требовать — именно требовать — чтобы велосипед ему заменили. Как будто не подарок, а сам купил в магазине!
Да, нехорошо... Дарёному коню в зубы не смотрят.
Серёжа исчез. Я не видел его до самого ужина. Да и был занят: я — первый взрослый Рыцарь Свердловского областного Детского Ордена Милосердия. Меня посвятили в Рыцари 30 мая 1993 года. А в этот день посвящали первую взрослую Прекрасную Даму, Наталью Алексеевну — врача скорой помощи, маму парализованной девочки Маши. Большой души человек. Вот для нее я срочно и сочинил новые вирши. Я должен был вместе со вторым Рыцарем (которого посвятили на следующий год после меня) поздравлять первую Прекрасную Даму. После обеда репетировали эту торжественную церемонию, а после полдника мы посвятили Наталью Алексеевну в Прекрасные Дамы на сцене. Надо было сказать речь, ударить её легонько букетом цветов по плечу, а потом вручить цветы. Вирши у меня были готовы к полднику (как раз успел), прочитал ей и сделал всё, как мы репетировали. Наталья Алексеевна была растрогана до слёз.
Перед ужином встретил Серёжу. Он был с велосипедом.
— Ну, как велосипед, хороший?
Мало ли кто что мне говорил! Сам мальчик ничего не сказал, значит, я ничего не знаю.
— Хороший, — Серёжа отвечал как-то неохотно, вялой рукой.
Ну, хороший так хороший... Каким же ты показался мне в эту минуту маленьким! Видно, здорово тебя «подкорректировали»...
Обычно Серёжа полон собственного достоинства, а тут — какой-то притихший, покорный... Сразу показался мне в полтора раза меньше обычного даже по размерам. Похудел, на голову ниже стал себя самого. Сейчас бы я не дал ему его двенадцати лет. От силы десять.
Впрочем, на следующий день он уже пришёл в себя и сказал, что у велосипеда сорвана резьба на том болте, который крепит руль. Это серьезно. Если руль не держится, не очень-то покатаешься. Но всё равно — дарёному коню в зубы не смотрят...
Не просил, а «требовал»?..
Я вспомнил Корчака. В своей книге «Как любить детей» он обратил внимание, что дети обычно никогда ничего не просят, не пользуются даже словом «прошу». Корчак мог припомнить один-единственный случай, «особо торжественный», когда ребёнок сказал:
— Эх ты какой, а я тебя так _ПРОШУ_!
Обычно же как-то обходятся без этого слова. Вряд ли это случайно. Это — очень тонкое и точное психологическое наблюдение Корчака. И может быть, взрослые переносят на детей свою логику, вкладывают в их слова свой смысл, слышат то, что звучит у взрослых, а у детей за этим стоит что-то другое?.. Не требование, не грубость, а желание как-то избежать неприятного, унизительно-просительного тона? Трудно сказать.
Но — каюсь — «подкорректированный» Серёжа вызвал у меня жалость. И этот уход в себя, неискренний первый ответ — будто бы велосипед хороший... Сказал то, что мне должно понравиться, то, что нужно было сказать, а не то, что думал...
Он это стряхнул с себя на следующий день. Снова стал самим собой. Но на разговор со мной о своих лагерных проблемах так и не решился. Я не просто догадывался о существовании этих проблем — я о них точно знал от разных людей. Знал, что его переизбрали, что он больше не «домовёнок» в четвёртом отряде, в «Семье Тимошкиных». Знал, что он иногда ведет себя вызывающе, чем раздражает ребят и взрослых ещё больше. Думаю всё же, что это вызывающее поведение — всего лишь самозащита. Думал так с самого начала. Но за отзывами о нём стояло большое раздражение. А против эмоций — это я давно и, может быть, чересчур прочно усвоил, — любые аргументы бессильны. В таких случаях раздражает всё.
Защищая себя, своё самоуважение, он раздражал ребят тем, что назвал себя «змеёй». По гороскопу. Я как бы случайно спросил:
— Ты «змея» по гороскопу?
— «Свинья», — спокойно ответил он.
Ах да!.. Тысяча девятьсот девяносто пятый год — ведь «год свиньи»!.. Мне на Новый год самому подарили игрушечного поросёнка. А по восточному календарю год того или иного животного повторяется каждые двенадцать лет. Серёжа родился в предыдущий «год свиньи», — точнее, как я немного позже прочитал в одной статье по астрологии, год кабана. Это я — «змея» по гороскопу, родился в «год огненной змеи», 1953. Все сходится. Серёжа сыграл на невежестве, называя себя «змеёй». Многие из недавно ещё советских людей, «убеждённых атеистов», имеют ведь самое смутное представление об астрологическом календаре. Передо мной выпендриваться не надо, я — друг, и мне Серёжа ответил спокойно и просто, кто он на самом деле по гороскопу. Я тоже не великий дока в этой чертовщине, но всё-таки немножко читал, и то понадобилось напрячь память.
— Ну, а змей ты боишься? Ядовитых?
— Нет.
— И можешь взять их в руки?
— Да. Только надо сначала выпустить яд в стакан. Для этого надо нажать на две точки, я знаю где.
Вот ведь какой образованный! Но я уже знал немного, откуда. Его мать — геолог. Она брала его в геологические экспедиции, дома не с кем было оставить, наверное. Ну и просветила, как обращаться с ядовитыми змеями. А я их смертельно боюсь, даром, что сам «змея» по гороскопу. Даже ужа в руки не решился взять, что жил у нас в детдоме в клетке. Ежа — пожалуйста, хоть и колется, а ужа — нет: какая-никакая, а змея. Всегда вздрагиваю, когда кто-нибудь изображает ползущую змею рукой, а тем более — кусающуюся. Один глухой мальчик показал мне жест: «змея», как раз кусающаяся, — я так и подпрыгнул, чем доставил ему немало удовольствия.
Ещё разговор с Серёжей:
— Как зовут твоего папу?
Я просто хотел узнать его отчество, чтобы сравнить, не такое ли, как у Есенина. И вдруг услышал дактильный ответ:
— У меня нет папы.
С такой страшной простотой он это резанул. Я всё же продолжил тему, хоть прекрасно понимал бестактность расспросов, но хотелось лучше понять мальчика, я надеялся, что он мне это простит, раз уж так просто и в лоб говорит такое.
— Где же папа? Умер?
— Нет. Прогнан.
Да... Стандартная, в общем-то, ситуация, но ещё ни разу не доводилось мне слышать от детей, чьи родители в разводе: «У меня нет папы». У них папа есть, просто с ними не живёт, у него вторая семья (именно вторая, а не другая, — две семьи, эта и ещё одна), но папа есть. А тут — нет. За этим кроется подлинная детская трагедия. И я перевёл разговор на что-то другое.
Не потому ли он так «прилип» ко мне, что подсознательно ищет себе отца, скучает без него?..
Спасибо за доверие, малыш. (Так кончается одно моё стихотворение 1994 года.)
«Ор голодных кошек»
Вечером мы с мамой легли спать пораньше. Взрослые ушли на заключительное заседание по итогам смены. Я об этом заседании то ли не знал, то ли не пошёл: чувствовал себя усталым. Уже заснул было, как вдруг подо мной кровать задрожала, завибрировала. Спросонья никак не мог сообразить, что тут такое: кто поднял этот тарарам, не мама ли пошла путешествовать. Пол-то — деревянный, половицы гнутся, при каждом шаге хорошо вибрируют, — почувствуешь...
Возня продолжалась. Встал, подошёл к маме, — оказывается, лежит. А я уж думал, что она что-то на ночь глядя затеяла искать. Да и наша дверь, выходящая в коридор, оказалась заперта.
— Ужас, как кричат, — охала мама.
Оказывается, это подняли шум ребята.
Утром, по пути на завтрак, я рассказал о суматохе Саше Швацкому. Он объяснил:
— У нас вчера был «ор голодных кошек». Взрослые все ушли, мы выскочили на улицу, прибежали к глухим ребятам в ваш корпус, их тоже подняли. Здорово было!
— Да я уж думал, провалюсь в преисподнюю, — так подо мной кровать плясала.
Составляем анкету
Нина Олеговна попросила меня составить анкету для ребят, чтобы узнать их впечатления от смены. Вот такой я психолог: анкет составлять не умею, не приходилось, хотя психологи в лагерях обычно и пользуются анкетами, всякими тестами.
Но я учился в семидесятые годы, когда к тестам у нас относились очень осторожно, насторожённо, даже враждебно. Вспоминали слова крупнейшего советского психолога, работавшего в конце двадцатых — в начале тридцатых годов двадцатого века — Льва Семёновича Выготского. Лев Семенович говорил, что всякие тесты показывают только вчерашний день детского развития, а какой уровень развития сейчас и какие возможности развития — на эти вопросы ни один тест не ответит. Я этой установке, в общем, остался верен. И никаких тестов никогда всерьёз не принимал.
Запомнил остроумное место в одной из книг известного психотерапевта Владимира Львовича Леви. Его отношение к тестам осторожное: он замечает, что в тесты верят те, у кого по тестам хорошие показатели, а у кого плохие — те от тестов отмахиваются. Приводит игровой тест:
— Скажи быстро, не думая — любую нечётную цифру в пределах десятка.
— Один!
— Гений!!!
— ???
— Это тест.
— А другие?
— Три — дурак, пять — талант, семь — посредственность, девять — авантюрист.
— Чушь! — радостно кричит «гений», и в тот же вечер проверяет тест ещё на пяти своих знакомых.
Леви занимает среднюю позицию: молиться на тесты не надо, но и напрочь их отрицать не следует. Тест — это просто испытание. Любая проверка знаний на экзаменах, на контрольных работах в школе — тоже тест. Понятно, что по-настоящему знания проверить трудно, чего-то все мы не знаем, а что-то да знаем.
С экзаменационными лотереями — как повезёт: попался знакомый билет — выплыл; незнакомый, забытый или не успел об этом прочитать — провалился. Когда мы готовились к государственным экзаменам по психологии, нам все билеты дали заранее, переписали по Брайлю, и мы задавали вопросы преподавателю, который нас консультировал перед экзаме-нами. Там по психологии восприятия был вопрос о законах Фехнера — психофизиолога середины XIX века. Об этих законах преподаватель и сам прочно забыл, пообещал узнать и на следующей консультации рассказать. Узнал, рассказал и закончил шуткой:
— Теперь и сам некоторое время буду знать.
Я совсем от тестов не отказываюсь. Отношусь к ним без особого интереса, но считаю полезной игрой, заставляющей задуматься человека о самом себе: кто же он такой. Игра — и не больше. И результаты надо принимать, как игровые: пусть даже самые неприятные — все равно, я на самом деле — не такой, это тест — дурак, а не я.
Можно задуматься, насколько всё правильно, но я сам себе — высший суд.
А покопаться в себе, задать себе несколько вопросов, — для этого тесты — хороший повод. Это повод самому себя поизучать, самому с собой поговорить, начистоту, без притворства перед самим собой, без выпендривания. Тесты — только повод для собственной работы над собой. И, если не ждать от них «божественных откровений», окончательных приговоров: «ты именно такой, что бы ты сам о себе ни думал», — то всё в порядке, тогда тесты — очень полезная игра.
Но, не принимая тесты очень-то всерьёз, относясь к ним без особого интереса и восторга, я до сих пор без них обходился, не составлял их сам, и не старался собирать уже готовые, составленные другими. Хотя мог бы уже собрать целую коллекцию: их с конца восьмидесятых годов начали печатать в журналах для слепых. Но выписывать их из журналов мне было просто лень.
А тут понадобилось узнать впечатления ребят от лагеря, — вот Нина Олеговна и попросила меня составить анкету. Назвался «груздем» — психологом, — полезай в «анкетный кузов», хотя я психолог совсем из другого «кузова». Но отговариваться я не стал. Позвал на помощь Серёжу Егорова и Тамару Ивановну. Попытка — не пытка, как говаривал товарищ Берия...
После ужина мы встретились все трое, и Тамара Ивановна стала диктовать пункты предполагаемой анкеты, а мы с Серёжей — дополнять по мере сил. Я записывал. Тамаре Ивановне, как профессионалу-массовику в Доме культуры глухих, а теперь — председателю Свердловского областного правления ВОГ, приходилось проводить социологические опросы, так что опыт у неё немалый.
Главное, что интересовало Нину Олеговну, насколько я её понял, — это результаты работы Института взаимной человечности и пожелания, предложения на будущее, что ещё можно бы и нужно включить в программу ИВЧ. Поэтому я предложил пункт: какие занятия в ИВЧ понравились больше. Тамара Ивановна поняла задачу шире: подведение итогов лагеря в целом, а не только ИВЧ и даже не главным образом ИВЧ. Против моего пункта она восстала:
— Это непедагогично!
— Почему?
— Потому что все напишут одного Суворова.
— Ну да! А может, одну Кузнецову Тамару Ивановну? Я-то искренне думаю, что, так как читал лекции, — в основном произносил монологи, — то ребята у меня, должно быть, неплохо выспались. Ведь слушать монологи тяжело.
— Не веришь? А вот Серёжа подтверждает, что так и будет, все напишут Суворова. А мнение ребёнка в этом вопросе решающее.
— Неужели ты серьёзно так думаешь? Не смеёшься? — воззвал я к Серёже.
— Серьёзно.
Мне ничего не оставалось, как почесать за ухом. Мои монологи, конечно, очень эмоциональные, но всё-таки... А с другой стороны, Нина Олеговна говорила, что Алёша-«домовёнок» отказался посещать ИВЧ, сделав исключение только для моих занятий, и ни одного моего занятия не пропустил. Шут их разберёт, может, я себя недооцениваю...
— Ну, если ты считаешь этот пункт непедагогичным, можно и исключить его, — сказал я Тамаре Ивановне. — Только вот, Нина Олеговна хочет ведь знать впечатления ребят от ИВЧ и пожелания на будущий год, и как об этом спросить более педагогично?
— Да ладно уж, пиши, — поступилась Тамара Ивановна педагогической этикой.
«Да, Вы не похожи на взрослого»
После составления анкеты Тамара Ивановна понесла наши труды Нине Олеговне (позже сказала, что Нина Олеговна осталась очень довольна анкетой), а мы с Серёжей пошли прогуляться по территории лагеря.
Я спросил Серёжу, есть ли ещё качели на территории лагеря. Дело в том, что мне показывали качели недалеко от нашего корпуса, но они были маленькие, мне не удалось в них влезть и покачаться. Серёжа сказал, что где-то есть ещё другие, и мы пошли туда. Я немного покачался, напугав Серёжу размахом качелей: он испугался, как бы качели не сорвались, и я не свалился бы вместе с ними на землю. После качелей мы пошли назад к корпусу, и я вслух, но как бы для себя, пробормотал:
— Странная логика у этих взрослых...
Я думал о том, что мы часто переносим на детей свои представления и приписываем им бессознательно то, что самим детям и в голову не приходит, перетолковываем на свой, взрослый, лад их высказывания и поступки. С одной стороны, это и неплохо, детям ведь надо ориентироваться в нашей взрослой логике, готовиться к жизни среди взрослых. С другой стороны, приписывание ребятам своего подтекста может затруднить наше взаимопонимание. Мы рискуем загнать детей в подполье, заставить их замкнуться. Об этом с болью писал Януш Корчак, что ребёнок — сто масок, сто ролей. Любой ребёнок — разный с разными людьми, с каждым надевает новую маску. И как сделать, чтобы он маску снял? И надо ли этого добиваться, лезть в душу?.. А может, пусть остаётся в маске, которая нас устраивает, и пусть эта маска в конце концов прирастёт к его «Я», станет его настоящим лицом, его сутью. Да, а если не получится, маска останется маской, и мы получим вещь в себе, которая рано или поздно выглянет из-под маски, и реальность может оказаться весьма неприятной... Вот я и буркнул себе под нос про «странную логику у взрослых».
— То есть у вас? — мгновенно сориентировался Серёжа.
— Какой же я взрослый! — искренне открестился я.
— Да, вы не похожи на взрослого, — согласился Серёжа, имея в виду, возможно, мое катание на качелях только что.
— Я делю людей на три категории, — продолжил я разговор. — Одни — дети. Другие — взрослые, то есть те, кто перестал быть ребёнком и даже забыл, что когда-то и он был ребёнком. Такие вот взрослые чаще всего и начинают детьми командовать, и против них направлены все книги Крапивина. А третьих я называю творцами. Они выросли, но они продолжают расти творчески, духовно, остаются растущими людьми на всю жизнь, а дети — это прежде всего растущие люди. И у таких, всю жизнь растущих, от детства остаётся очень много, может быть, главное, — они остаются в чём-то очень важном детьми, даже, когда становятся взрослыми. Вот это и есть творцы. К их числу я отношу и себя.
— Вы действительно от скромности не умрёте, — ответил Серёжа. Это он меня же цитировал: в стенгазете по какому-то поводу я написал, что не умру от скромности (кажется, в первых дневниковых записях, которые успел вывесить в стенгазете).
— «...А за лбом ни зги — чернота. Вовсе не мозги — жернова», — припомнил я своё стихотворение, написанное где-то ещё в 1989 году, не позже. И пояснил:
— Это про одного загорского воспитателя. Мне он показался таким «командным» — ать-два, левой — пасёт ребят, а когда надо задуматься о чём-то таком, чего простой командой не расхлебаешь, то почти слышно, как скрипят эти «жернова» у него за высоким крепким лбом. Вроде старшей пионервожатой школы из повести Крапивина «Болтик».
— У нас в школе говорят: «Броню включил, включил рога, включил и думает, что ладно».
— Здорово! Это уже начало стихов, было бы интересно попробовать продолжить... Ладно, с ходу не получается. А что, много таких «бронированных рогачей» ты встречал в школе?
— Много. Но меня теперь уже не очень-то забодаешь. Я — крепкий.
— Ты тоже, как погляжу, от скромности не умрёшь...
«Какой ты редактор?»
Скоро конец смены. Спешу вывесить в стенгазету последнюю порцию материалов. Ночью написал по Брайлю, теперь переписываю по-зрячему. Подошла Марина Поспелова:
— У нас игра в тушение пожара. Пойдём с нами.
— Извини, Мариночка, у меня у самого пожар: спешу с последним выпуском стенгазеты.
— Ну ладно.
А эта игра, как я понял, вместо прежних «Зарниц». Так как не был там, подробностей не знаю, теперь немного жалею, — но, в самом деле, приходилось торопиться, чтобы последний выпуск успели прочитать. Уезжать-то уже послезавтра...
После полдника ко мне пришёл Женя из Первоуральска, тот самый, однопалый. Попросил разрешения воспользоваться моей машинкой, чтобы переписать материал в свою районную (или городскую) газету. Он гордится тем, что является корреспондентом этой газеты, конечно, внештатным. Предлагал мне устроить газету для инвалидов вместе, под странным названием «Суворов и компания».
Я сказал, что название больше годится для какой-нибудь фирмы или банка, а не для газеты. И вообще: сколько у них в Первоуральске детей-инвалидов, для кого газета, кто её будет читать, выписывать? Знает ли Женя о существовании всероссийских обществ слепых, глухих, инвалидов и о том, как эти общества строятся, о территориальных первичных организациях этих обществ? Узнавать о детях-инвалидах надо там.
Ничего этого Женя не знал. Но на проекте «газеты» назойливо настаивал.
Я не проявил ни малейшего энтузиазма, указал на сложности подобной затеи, а как их преодолеть, не сказал — не знаю сам. Да и смысла не вижу в таком издании районного или городского масштаба. Женя в этой будущей газете отводил себе роль главного редактора... Уж эта мне делёжка шкуры неубитого медведя! Мне было очень трудно удержаться от откровенной иронии при обсуждении с ним этого «плана». Поневоле вспомнились «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова: как члены шахматного клуба небольшого приволжского городка Васюки развесили уши, слушая фантазии Остапа Бендера о превращении этого городка в «шахматную столицу мира». Вот вроде того и затея с первоуральской газетой для детей-инвалидов.
В «Двенадцати стульях» все кончилось тем, что Остап на сеансе одновременной игры, назвавшись гроссмейстером, получил подряд несколько детских матов, чем и разоблачил себя. Разъярённые шахматисты бросились бить Остапа, но он разбил лампу, в темноте и суматохе выскочил в окно и рванул наутёк в сторону Волги, а шахматисты — за ним, чтобы расквитаться за свою собственную легковерность.
Остап с Воробьяниновым едва успели сесть в первую попавшуюся рыбачью лодку и отчалить от берега. Шахматисты тоже схватили лодку, набились в неё все тридцать с чем-то человек, и — так велика была жажда мести — стали настигать проходимцев. Настигли, рванулись все на один борт — бить их — и перевернули лодку, сразу всем скопом очутились в воде, которая тут же охладила их воинственный пыл. Остап поплавал вокруг них, издеваясь над ними, обзывая их «дурачьём», и благоразумно скрылся, не дожидаясь, пока они выберутся из воды, выловят лодку и возобновят погоню.
Это — одно из самых уморительных мест в романе. И я ничего не мог с собой поделать: отфыркиваясь от жениной «гениальной идеи», я не мог отвязаться от воспоминания об одураченных Остапом Бендером шахматистах. Поэтому не мог удержать предательскую улыбку, выдававшую моё истинное отношение к планам Жени. Серёжа слышал весь этот разговор и, возможно, иронизировал открыто.
Так вот, Женя попросил попечатать на моей зрячей машинке, и я разрешил. Серёжа вызвался ему помочь, ускорить это всё, так как Жене двумя-то пальцами (по одному на каждой руке) сложно стучать. Такую печать я называю — «долбит дятел», — так многие начинающие печатают, но у Жени никакого другого способа и быть не может за отсутствием пальцев, кроме указательных. Для Серёжи это, конечно, просто возможность поиграть с машинкой...
В общем, Серёжа стал переписывать материал Жени, а потом Тамара Ивановна с возмущением рассказывала мне, что Серёжа издевался над Женей, унижал его, нашёл в его материале какие-то ошибки и ему на них указал. Вот ведь какой жестокий!
Я не мог понять, в чём дело. Что ж, если у тебя вместо десяти — два пальца на руках, так можно всю жизнь ходить малограмотным? Что унизительного в указании на ошибки, особенно, если тут же и исправлять их? Сами ребята меня в эти свои распри не посвятили. Спросил у мамы. Её точка зрения совсем другая: Женя сам виноват, зачем хвастаться, что он редактор? Вот Серёжа и сказал ему: «Какой же ты редактор, если у тебя столько ошибок?» И не смеялся, не издевался, — говорил серьёзно, просто честно помогал.
Вот — два истолкования одного и того же факта. Одно — Тамары Ивановны: какой Серёжа жестокий, зачем указывает на ошибки такому бедненькому, с двумя пальцами вместо десяти? Другое — мамы: мало ли что бедненький, пусть не хвастается, Серёжа правильно поступил. Я ничего этого сам видеть и слышать не мог, а расспрашивать ребят счёл бестактным. Но, если действительно имело место хвастовство со стороны Жени (вполне возможно, он «павлин», — то есть любит «выпендриваться», «распускать хвост»), то я бы тоже несколько поубавил ему спеси. И, в любом случае, я бы не смог пройти мимо ошибок, не указать на них. Всё дело в форме — как указать необидно...
Меня грамматические ошибки дёргают, как электрический ток. Я поправляю раньше, чем успеваю подумать, обидны эти поправки или нет. Для любого грамотного человека это, как рефлекс. Я, наверное, тоже проявил бы «жестокость»... Да и что унизительного в указании на ошибки? Не боги горшки обжигают, ошибаются в чём-то все, и главное — не настаивать на ошибках, осознавать и исправлять их — грамматические ли, в поведении ли. И уж во всяком случае прав Твардовский: «Верно, горшки обжигают не боги, / Но обжигают их — мастера!»
Если не было откровенного глумления, шельмования со стороны Серёжи, то принципиально он был прав, не промолчав об ошибках.
Да и как о них промолчишь, если чужой текст переписываешь?
Исправить все молча, ничего не сказав автору? А автор потом скажет, что его «шедевр» испортили.
Без согласования с автором ничего исправлять нельзя — неэтично. Не исправлять? Выставить Женьку на посмешище другим, да и себя с ним вместе, раз не исправил — значит, и ты не грамотнее?.. Нет уж, тут либо исправлять с разрешения автора, либо отказаться от перепечатки — пускай сам срамится. Что более жестоко — исправить или стушеваться? Последнее, по-моему, уже было бы просто подлостью. В общем, напросился Серёжка со своей помощью, да на свою же голову.
Последняя дискотека
После ужина я пошёл к ребятам на дискотеку. Немного потоптался с кем-то под музыку, а потом нашлись другие дела.
Рядом со мной на лавочке сидел мальчик в курточке из какого-то очень мягкого, нежного материала — то ли плюш, то ли что-то другое типа плюша. Он сначала испугался, когда я его потрогал, а потом мы разговорились. Мальчика звали Алёша, он из Екатеринбурга, из детского ансамбля «Зеркало». Лет двенадцати. Алёша попросил научить его дактильному алфавиту. Вот и стало не до танцев. Потом с той же просьбой Алёша подвёл ко мне Женю, мальчика из «Зеркала», как оказалось, того самого «чудотворца», который в бассейне устраивался на пенопластовой доске. Прорезался-таки под занавес, я с той, первой, встречи все ждал следующей. У Жени очень жесткие, прямо проволочные какие-то, волосы. До конца дискотеки мы прообщались, я учил всех желающих дактильному алфавиту, а потом ребята отвели меня домой.
Ну и лагерь. От начала до конца смены отношение ко мне ребят становилось всё теплее, свободнее. Ребят около меня становилось всё больше. Так не часто у меня бывало. Потом в Москве Ира Поволоцкая сказала, что я приехал какой-то оттаявший, ребята меня отогрели.
«Тимофеев»
Последний день. Закрытие смены, прощальный костёр. Я все время среди ребят. На закрытии смены говорили прощальные речи, раздавали подарки. И, странным образом, поблагодарили всех, кроме подвожатых, которые очень обиделись. «Подполковников» тоже отблагодарили, но как-то не со всеми вместе, отдельно, кажется, даже на следующее утро. Нет, за ужином. «Подполковники» мне говорили, что они делают больше всех, они все время с детьми, и отряды держатся на них, а благодарят всех, кроме них. Это ребята раннего юношеского и позднего подросткового возраста. Они невнимание к своим подвигам чувствуют очень остро.
После ужина весь лагерь пошёл в лес на прощальный костёр. Я попал к «Тимошкиным» и пробыл у них всё время. Перед выходом из лагеря познакомился с Юрой Тимофеевым, давшим фамилию всему отряду. Мы и раньше встречались, а ещё больше ребята о нём упоминали, но общения не было. Представляясь, он написал мне на ладони:
— Тимофеев.
Почему-то по фамилии, а имя назвал потом. Почему так официально? Обычно ребята называют себя по имени. По фамилии — только, если спросят. А тут — наоборот. Мальчик произвёл на меня впечатление серьёзного, делового, активиста и отличника, может быть, — уж во всяком случае, «хорошиста». Организатор, командир, — и поэтому, видимо, так официально представился.
На костёр меня вела Марина Поспелова, а на самом костре меня обсели ребята, кто рядом, кто на коленях... И опять захотели учить дактильный алфавит. Я спросил:
— Мы же завтра разъедемся по домам, с кем вы будете говорить дактильно?
— Между собой.
Весь костёр и проучились, пропустив всё, что происходило в общем кругу — все выступления и песни.
Прощаясь, ребята просили меня расписаться на фотографиях. Я расписывался — где от руки, где штампом со своей фамилией. Штамп вызвал большой интерес, и сбылось бы предсказание Тамары Ивановны, что весь лагерь сбежится за подписями, да она сама перекрыла поток желающих с самого начала. Пожалела меня. Или краску на штампе? Я бы не пожалел ни себя, ни краску. Правда, надо было собирать вещи, и просто не нашлось бы времени на всё — и на сборы, и на подписи.
После костра я собирал вещи, мама лежала, а Серёжа сидел тут же, наблюдал за моими сборами, помогал отыскать то одну, то другую вещь, а упаковывал я всё сам, чтобы потом ничего не искать. Обстановка была очень домашней, уютной...
На следующее утро я закончил сборы. Приходил Юра Тимофеев с целой ватагой мальчишек. Прощались трогательно, и при посадке в автобусы, и в Екатеринбурге. Я познакомился с мамой Серёжи, Людмилой Петровной. Объятия, прощальные поцелуи... Всё смешалось, и всё мало, хотелось обнять каждого, но это было физически невозможно. Очень надеюсь, что мы ещё встретимся будущим летом...
Перо, пух и мех
На прощальный костёр для моей мамы из лагеря специально взяли стул. Остальные, в том числе и я, расположились на брёвнах.
Подошла Тамара Ивановна:
— Выбирай: перо, пух или мех?
— Что за ерунда?
— Выбирай!
— Ну, пух.
— Целуй двух!
Расцеловал Тамару Ивановну и маму.
— А если бы выбрал перо?
— Целуй одного.
— А мех?
— Целуй всех!
Караул!.. В восьми отрядах сто двадцать человек. Вот была бы работка!..
Где-то читал про отправку на фронт маршевого батальона. То ли австрийская королева, то ли голливудская звезда, — сюжет, видимо, бродячий, — должна была расцеловать всех солдат в строю. И, описывая эту сцену, писатель отметил, как она всё чаще поглядывала в конец строя: много ли ещё осталось?
Дети — не солдаты, их целовать не в пример приятнее, да и поменьше у нас, чем в маршевом батальоне, во сколько-то раз. А всё-таки жалко задним московским числом, что я не выбрал мех...
19 июля 1995 — 11 июля 1996
Дата последней правки — 4 февраля 2017,
_ДВАДЦАТАЯ ГОДОВЩИНА СО ДНЯ СМЕРТИ МОЕЙ МАМЫ, МАРИИ ТИХОНОВНЫ СУВОРОВОЙ_