Суворов Александр Васильевич
доктор психологических наук,
действительный член Международной академии информатизации при ООН
действительный член Международной академии информатизации при ООН
Электронная почта:
asuvorov@yandex.ru
asuvorov@yandex.ru
Присоединяйтесь к сообществу Александра Суворова в Facebook
Александр Суворов в Живом Журнале
Студенческое детство
(Глава из книги)
Лично у меня студенческие наши годы вызывают ностальгию, пожалуй, наибольшую по сравнению со всеми другими периодами жизни. Через десятилетия представляется, что это была самая счастливая пора, а я проявлял ещё такую незрелость и наивность, что тот период жизни поистине сейчас воспринимается как один из детских периодов, едва ли не самый защищённый и добрый. Даже через несколько лет по окончании университета мне однажды перевели отзыв Бориса Михайловича Бим-Бада обо мне:
— Сочетание потрясающей наивности и серьёзной глубины. Я уже пересказывал своими словами статьи Эвальда Васильевича Ильенкова так, что он задумчиво вздыхал:
— Ну, что ж, понял ты меня вроде совершенно правильно...
И в то же самое время я способен был довести воспитательницу почти до обморока вопросом про первые в жизни солнечные очки, ту их часть, что на носу, всегда ли будет давить на переносицу это «влагалище». Мы как раз поднимались по лестнице на третий этаж школы, и казалось, что воспитательница при этих моих словах покатится по ступенькам вниз:
— Ой, Суворов!.. _СЕДЛО_! — сообщила воспитательница правильное название той части очков. А я ещё долго не понимал причины столь бурной реакции: переносица вкладывается в эту часть очков, почему бы её так не назвать?.. Хотя и поправку про седло сразу принял: говорят же — «оседлать нос очками».
Вот до какой степени я был наивным. Ну как же не детство?
В феврале 1972 года я вдруг заявил, что не хочу учиться на психфаке, что никакой психологии там на самом деле не учат, а настоящая психология в художественной литературе. Какие-то ощущения, восприятия... Скучища! Это скорее анатомия с физиологией и медициной... А в художественной литературе про чувства, и именно это — настоящая психология! Хочу учиться в литературном институте Горького!
Эвальд Васильевич потратил целый вечер, уговаривая меня не посылать коту под хвост усилия многих людей по организации моего обучения на психфаке.
Даже просил:
— Не обижай меня. Я всю жизнь считал психологию самым интересным делом, а тебе, видите ли, скучно.
Предлагал:
— А не пойти ли нам ко врачам? Устал ты, наверное, просто...
И действительно, назначили через несколько дней курс каких-то витаминных уколов.
Продолжая капризничать, я в том разговоре бурчал, между прочим, что мне надоело писать заметки в детдомовскую стенгазету, опускаться до примитивной речи слепоглухонемых воспитанников. Тут Эвальд Васильевич вскипел:
— Эка ты зазнайка! А может, тебе не опускаться, а подниматься до ребёнка нужно?!
И напророчил — всю взрослую жизнь я поднимался до детей.
Поэтому, когда сейчас меня спрашивают, как я выбрал психологию, — я, вспоминая тот разговор с Эвальдом Васильевичем, отвечаю: — Всё было наоборот. Это не я психологию, а психология меня выбрала.
А насчёт «серьёзной глубины», конечно, взрослым виднее. Они и не скупились на доброжелательные оценки. Ещё в 1972 году, едва ли не в тот же вечер, когда уговаривал меня не бросать психфак, совершенно справедливо находя мои стихи пока слабыми, ученическими, — Ильенков подчёркивал:
— Но твоя проза — это серьёзно!
Лет через пять в статье «Откуда берётся ум?» он написал: «Саша пишет стихи, и стихи по-настоящему хорошие». Помня его отзыв пятилетней давности, я при чтении статьи недоверчиво хмыкнул на эту фразу. Во всяком случае, по моим собственным позднейшим оценкам, моё поэтическое детство продолжалось ещё лет десять — до 1986 года.
Что касается моей научной прозы, то Бим-Баду как минимум два раза довелось мне сообщить, ни дать ни взять по Мольеру, что я говорю прозой (а не стихами): первый раз я узнал, что всегда работал в жанре эссе, а второй раз узнал, что всё научное, когда-либо мною написанное, так или иначе — про педагогическую антропологию... Что ж, конечно, можно и так интерпретировать...
Четырёх слепоглухих абитуриентов перевезли из Загорского детдома для слепоглухонемых детей в Москву во вторник 9 февраля 1971 года. Среди нас было два москвича — Сергей Сироткин и Юра Лернер. Эти уехали к родителям ещё 6 февраля, в субботу. А нас с Наташей Корнеевой подбросили на детдомовском автобусе, который 9 февраля вёз группу детдомовских ребят куда-то на экскурсию.
Нас поселили в Экспериментальной школе-интернате для глухих и слабослышащих детей Научно-исследовательского института Дефектологии Академии педагогических наук СССР. Там мы и жили до конца нашего обучения на психфаке МГУ, то есть до июня 1977 года. В этой школе предоставлялось помещение для экспериментальной группы лаборатории изучения и обучения слепоглухонемых детей НИИ дефектологии АПН СССР — лаборатории имени профессора Ивана Афанасьевича Соколянского, — которую в то время возглавлял Александр Иванович Мещеряков. Трехэтажное здание школы располагалось по адресу: Кропоткинская набережная, 1. От Москва-реки здание отделяла набережная с оживлённым движением транспорта. Из окон школы можно было увидеть Крымский мост, а за ним — через реку — Центральный парк культуры и отдыха имени Горького. Первые года полтора наша группа занималась в комнате на третьем этаже школы. Спали мы вместе с глухими ребятами в интернатских спальнях, на том же этаже. Затем нас перевели на первый этаж, дали две соседние комнаты: большая — для нашей студенческой четвёрки, маленькая — для собственно экспериментальной группы, состоявшей из трёх слепоглухонемых детей. Все мы теперь спали на раскладушках: малыши в своей комнате, мы, трое студентов-мальчиков — там же, где днём учились, а Наташа Корнеева на ночь свою раскладушку ставила возле классной доски в учебном классе глухих, дверь которого располагалась как раз напротив двери группы малышей, через коридор.
Во вторник девятого февраля 1971 года, когда вся четвёрка впервые собралась в экспериментальной школе, к нам пришли Александр Иванович Мещеряков и Эвальд Васильевич Ильенков. После ужина мы вместе с ними вышли во двор школы. Зима, сугробы, небольшая метель, мороз... Здание одной стеной выходило прямо на тротуар набережной, и если стоять лицом к реке, то позади и слева от здания — ворота и калитка, ведущие во двор школы, позади и справа — забор, этот двор окружающий и под прямым углом поворачивающий к бассейну «Чайка», а затем, снова повернув под прямым углом, отделяющий территорию бассейна от территории школы. На территорию бассейна со двора школы можно было проникнуть через дырку в заборе (или калитку?..). Позже я не раз и проникал туда этим коротким путём. Однажды через эту дырку или калитку я провёл на территорию бассейна Эвальда Васильевича Ильенкова. Погожий денёк то ли в конце мая, то ли в начале сентября 1973 или 1974... Эвальд Васильевич углядел бревно в кустах, и мы присели на нём. И на этом бревне я впервые услышал от Эвальда Васильевича об Александре Галиче. Эвальд Васильевич дактильно прочитал наизусть одну из песен Галича, из которой я на всю жизнь запомнил: Пол-литра всегда пол-литра,
И стоит везде трояк.
Через сорок с чем-то лет я прочитал эту песню в электронной версии полного собрания стихов и песен Галича...
В Париже издали «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, советские СМИ по этому случаю захлёбывались в истерике, которая через брайлевский общественно-политический журнал «Призыв» доходила и до меня, и я обсуждал её с Эвальдом Васильевичем. Недоумевал, почему Солженицына ругают-ругают, а не дадут хотя бы в приложении фрагмент его текста. Читатель же не дурак, сам разберётся, — наивно рассуждал я. Вот, видимо, в этом контексте и всплыл Галич на том бревне, вряд ли случайно облюбованном для беседы со мной Эвальдом Васильевичем, — подальше от посторонних ушей. И бревно это как нельзя лучше иллюстрировало песню про «соображавших на троих» представителей «класса-гегемона»... Вот эта песня полностью.
ВАЛЬС ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА, ИЛИ РАЗМЫШЛЕНИЕ О ТОМ, КАК ПИТЬ НА ТРОИХ
Песня написана до нового повышения цен на алкогольные напитки.
Не квасом земля полита.
В каких ни пытай краях:
Пол-литра — всегда пол-литра,
И стоит везде Трояк!
Поменьше иль чуть побольше -
Копейки, какой рожон?!
А вот разделить по-Божьи -
Тут очень расчет нужон!
Один — размечает тонко.
Другой — на глазок берет.
А ежели кто без толка,
Всегда норовит — Вперед!
Оплаченный процент отпит
И — Вася, гуляй, беда!
Но тот, кто имеет опыт,
Тот крайним стоит всегда.
Он — зная свою отметку -
Не пялит зазря лицо.
А выпьет он под конфетку,
А чаще — под сукнецо.
Но выпьет зато со смаком,
Издаст подходящий стон,
И даже покажет знаком,
Что выпил со смаком он!
И — первому — по затылку,
Он двинет, шутя, пинка.
А после Он сдаст бутылку
И примет еще пивка.
И где-нибудь, среди досок,
Блаженный приляжет он.
Поскольку — Культурный досуг
Включает здоровый сон.
Он спит. А над ним планеты -
Немеркнущий звездный тир.
Он спит. А его полпреды
Варганят войну и мир.
По всем уголкам планеты,
По миру, что сном объят,
Развозят Его газеты,
Где славу Ему трубят!
И грозную славу эту
Признали со всех сторон!
Он всех призовет к ответу,
Как только проспится Он!
Куется Ему награда.
Готовит харчи Нарпит.
Не тревожьте его! Не надо!
Пускай человек поспит!
Вряд ли стоило со мной, молокососом, вести такие разговоры, — но и как уклониться, если я прямо спрашивал про Солженицына. Не подозревая, что примерно в это время судьба Солженицына и Галича ждала — или уже настигла — Александра Зиновьева, коллегу Ильенкова по институту философии... И только через сорок с лишним лет, раскопав эту песню в своей электронной библиотеке, я оценил смелость и доверие Эвальда Васильевича. Впрочем, воспринимать стихи дактильно весьма сложно, и до меня тогда едва ли много дошло...
В апреле 1971 года нас регулярно водили в этот бассейн плавать, пока у Наташи Корнеевой не потекло из ушей. К сожалению, под этим предлогом запретили посещать бассейн и нам. Я потом пользовался территорией бассейна просто как прогулочной зоной — почитать на скамейке, готовясь к экзаменам...
Уже в единоличном порядке, с кем получится, я посещал и сандуновские бани. Недолгое время к нам ходил тренер, кажется, из дворца культуры ВОС, проводил с нами зарядку, однажды организовал поездку в район метро «Водный стадион», где мы катались на лодках. Я учился грести, а он подсказывал, направляя движение лодки. Вот и вся, к сожалению крайне эпизодическая, наша физкультурная программа.
В июле 1974 года Четвёрка впервые побывала в санатории ВОС — геленджикском «Солнечном береге», на берегу чёрного моря. Ездили там и на экскурсии — в Новороссийск на Малую Землю, на горный перевал... Чуть не попали в Анапу, но сломался автобус. В августе 1976 года снова побывали в санатории ВОС, но в подмосковных «соснах» (посёлок Быково).
Вообще же, благодаря куратору Людмиле Филипповне Обуховой, начиная с января 1975 года мы регулярно каждую экзаменационную сессию проводили в университетском профилактории, в высотном здании на Ленинских горах, зона Е, на пятом этаже. Там я научился пользоваться лифтом; слетев с лестницы и чудом не покалечившись, осознал необходимость ориентировочной трости для слепых. Мы в профилактории не только готовились к экзаменам, но и получали поддерживающее лечение, которое назначали врачи профилактория. Там-то, помнится, и встретились мы с Александром Шапиро, и я часто заходил в его комнату поболтать.
Во дворе, позади школьного здания, Находился длинный одноэтажный барак, а в нём — гараж, школьные мастерские и кое-какие деловые помещения с отдельным выходом на улицу, часть которых (комнату и прилегающий коридорчик) позже нам выделили под нашу студенческую библиотеку.
Библиотекой заведовал я, и ключ всегда находился у меня. В той библиотечной комнате иногда ночевали наши гости, в том числе моя мама. За бараком двор был засажен высокими старыми деревьями, окружавшими школьную спортивную площадку. Зимой она была превращена в школьный каток. Летом выяснилось, что по крайней мере часть деревьев, росших во дворе школы за бараком, — тополя. Моего светоощущения хватало, чтобы увидеть на земле тополиный пух, и я развлекался тем, что бросал на середину тополиной дорожки горящую спичку. В предвечерних сумерках было хорошо видно, как два огонька стремительно разбегаются в противоположные стороны — и гаснут. Если кто-то заставал меня за этой забавой, я неизменно получал на орехи.
Знакомство со школьным двором в метельный февральский вечер 9 февраля 1971 было первым мероприятием по организации внеучебной деятельности будущих студентов.
Первые дни я жестоко страдал без брайлевских книг, и не мог дождаться обещанной экскурсии в Республиканскую Центральную библиотеку слепых (РЦБС), которая в то время располагалась рядом с метро Добрынинская, на Садовом кольце. Всего-то в двух остановках метро от нас по кольцевой линии. Наконец, экскурсия состоялась. Нам всё показали — и читальный зал, и надомный абонемент, и между ними — читальные кабины в недрах прямо-таки книжных катакомб. Хотя мне обещали, что скоро машина надомного абонемента привезёт нам книги, я не мог ждать и сразу выпросил что-то с собой. Потом контакты с библиотекой наладились, книгами нас бесперебойно снабжали, работали мы и в читальном зале. Осмотревшись вокруг школы и обнаглев, я не раз шастал в библиотеку один, да ещё не на метро, а пешком, через Крымский мост и дальше по Садовому кольцу, с сумкой на двухколёсной тележке для книг. Прибытия машины надомного абонемента я никогда не мог дождаться.
Александр Иванович и Эвальд Васильевич пользовались каждой возможностью с нами погулять, часто приглашали к себе в гости. Как-то в начале 1971 года мы были в гостях у Эвальда Васильевича, и они с Александром Ивановичем решили поздно вечером проводить меня до метро. Почему-то я в тот вечер гостил у Эвальда Васильевича из всей четвёрки один, но Александр Иванович тоже был. Эвальд Васильевич жил на углу Проезда МХАТ (сейчас Камергерский переулок, если не ошибаюсь) и улицы Горького (ныне Тверской), напротив Центрального телеграфа. До ближайшей станции метро Проспект Маркса (ныне Охотный Ряд) надо было пройти всего-то квартал, но прогулка затянулась. Мне предложили прогуляться до старого здания Московского университета. Вообще-то, я продрог, но с удовольствием согласился продлить общение с Эвальдом Васильевичем и Александром Ивановичем ещё на несколько минут. Потом я хорошо узнал эту дорогу — через улицу Горького по подземному переходу, откуда можно было сразу нырнуть в тепло, на станцию метро Проспект Маркса; по Проспекту Маркса мимо гостиницы Националь через улицу Герцена, ещё пол-квартала — и вход в университетский двор, где напротив здания нынешнего факультета журналистики стоит памятник Михаилу Васильевичу Ломоносову. Этот памятник и был нашей целью. Мы как-то подобрались к нему поближе, и я вежливо трогал всё, до чего мог дотянуться, закоченевшими пальцами. А мои экскурсоводы наперебой старались описать мне то, до чего я дотянуться не мог...
Помню только сам факт этой почти ночной импровизированной экскурсии, в мороз и метель. Памятник меня не интересовал, и я его не запомнил, зато меня, как много раз потом, пронизывало, кроме собачьего холода, ощущение необычности происходящего. Два добрейших человека, больших учёных, устроили почти в полночь импровизированную экскурсию слепоглухому мальчишке, будущему студенту МГУ. Мне было важно, _С КЕМ И КОГДА_, и ничего, что холодно, зато будет что помнить всю оставшуюся жизнь — не памятник, а этих моих иномирных экскурсоводов, — людей из мира большой духовной культуры, к которой они пытаются приобщить и меня...
Иномирность Ильенкова и Мещерякова проявлялась и в том, что их не смущал колючий снег, который несло морозным обжигающим ветром в лицо, и не смущало позднее время — почти полночь. Они были счастливы прямо сейчас, не откладывая на более, казалось бы, подходящее время, приобщить меня к одной из величайших святынь — памятнику Ломоносову и носящему его имя университету, который они оба когда-то закончили. И я благодарен им был, что вот именно почти в полночь, в метель и мороз, и не на Красную Площадь или в подобные места, до которых тоже два шага от квартиры Эвальда Васильевича, а вот именно сюда, к этому памятнику, в этот двор, в глубине которого, между факультетами журналистики и юридическим, находится и трехэтажное здание НИИ общей и педагогической психологии АПН СССР, ныне — Психологического института Российской академии образования.
В этот институт нашу четвёрку распределили после МГУ.
Александр Иванович и Эвальд Васильевич в ту зимнюю ночь решили, что надо прямо сейчас устроить мне встречу ни много ни мало — с моей Научной и вообще Человеческой, с большой буквы, Судьбой. Они это понимали. Они об этой судьбе для меня и всей остальной четвёрки мечтали, делали всё возможное и даже невозможное для осуществления своей дерзкой мечты. Я тоже чувствовал значительность момента, но связывал её прежде всего с тем фактом, что я — здесь и теперь — с ними, с Александром Ивановичем и Эвальдом Васильевичем. Моя Судьба? Ну да, само собой. Потому что рядом они, мои духовные родители.
Весной, когда стало тепло, мы не могли обойти вниманием и Парк Горького. Александр Иванович и Эвальд Васильевич приходили после ужина, к восьми вечера, и мы шли гулять в парк. Вот когда я перепробовал все, доселе неизвестные мне, аттракционы. Особенно полюбил автодром. И больше всего мне нравилось врываться в скопления машин, которые едва различал как пятна, толкаться... Иногда утыкался в ограждение, и никак не мог снова вырваться на оперативный разбойничий простор. Я просто не знал, что надо учиться водить машину, учиться именно избегать столкновений. Я ставил перед собой противоположную задачу — получить как можно больше толчков. И вполне преуспевал. А реакция ребят, сидевших в других машинах, мне не была известна. И странным образом мне о ней не рассказывали — берегли мою детскую радость, моё счастье, что вот, слепой, с ничтожным светоощущением, а немножко поводил машину...
Мы катались по Москва-реке на речных трамваях и на ракетах. Без зрения и слуха главный способ почувствовать движение — ветер. И я, вцепившись в перила ведущего в салон трапа, оставался на его верхней ступеньке, чтобы почувствовать ветер движения ракеты. Согнать меня оттуда вниз было невозможно. А на речном трамвае всегда предпочитал скамейку на открытой палубе, лучше на носу, обязательно — у огораживающего палубу бортика, где ветер сильнее. И радовался, что вижу, как трамвай (или ракета) проплывают под мостами.
Весной 1971 года Александр Иванович Мещеряков защитил докторскую диссертацию. Четвёрка наша присутствовала на этом мероприятии в полном составе. Эвальд Васильевич Ильенков только-только начинал говорить дактильно, получалось у него очень медленно, а прибегать к посредническим услугам он принципиально не желал. На защите у Мещерякова был цвет тогдашней психологической науки, Эвальд Васильевич знакомил меня с корифеями — Гальперин, Эльконин, Лурия, Запорожец... Каждого, представляя, шутливо характеризовал. Среди других поймал за полу пиджака и Давыдова, Представил:
— Вася Давыдов, весёлый человек и с большим животом.
Но пока, полностью сосредоточившись на движениях своих пальцев, это всё выговаривал, — весёлого человека с его большим животом и след простыл. Выдающуюся часть давыдовской комплекции мне довелось потрогать через несколько лет, уже после смерти Мещерякова, при самых анекдотических обстоятельствах. Василий Васильевич приехал в экспериментальную группу, к слепоглухим малышам, а от них зашёл и в соседнюю комнату, к нам, студентам. Я как раз зачем-то направился в коридор, и мы с Давыдовым столкнулись в дверях. Я недоумённо провёл пальцами по голове, плечам, пиджаку на груди, а потом вопросил воспитательницу:
— Это что за тётя?
— Ой, Суворов, с тобой хоть стой, хоть падай! — ужаснулась воспитательница.
— Это же академик Давыдов!
Александр Иванович Мещеряков был научным руководителем всей четвёрки.
После его смерти моим научным руководителем формально числился Давыдов, пока академик Алексей Николаевич Леонтьев, декан психфака, не уговорил Ильенкова принять научное руководство надо мной. (Ильенков от руководства мною отказывался, ибо это было всё равно, что руководить собственным сыном.) С Давыдовым никак не удавалось пересечься, ради обсуждения моей курсовой работы, и я на это неоднократно сетовал. И вот в декабре 1975 года Эвальд Васильевич зашёл за мной и говорит:
— Разведка донесла, что Давыдов будет сегодня в ресторане госкино. Пойдём на авантюру? Поймаем его там?
Ну, разумеется, я принял предложение с восторгом. Сначала зашли на квартиру к каким-то знакомым Эвальда Васильевича, а уже оттуда — в ресторан. С Давыдовым встретились в вестибюле. Василий Васильевич отказался ждать лифта, — мол, я по лестнице быстрее добегу. Только Василий Васильевич пустился в путь, как лифт — тут как тут. Мы с Эвальдом Васильевичем вышли на нужном этаже, и Эвальд Васильевич демонстративно уселся вместе со мной на диван, да ещё и развалился, — мол, вот как долго ждём Давыдова. Сидим на диване, а Эвальд Васильевич мне дактилирует:
— Бежит Вася, удивляется, что мы его на лифте обогнали.
Это был единственный раз, когда мне удалось-таки побеседовать с Давыдовым как моим научным руководителем.
В ресторане мы засиделись допоздна, а когда вышли на улицу, Эвальд Васильевич по телефону-автомату позвал Людмилу Филипповну Обухову, куратора четвёрки, чтобы вместе с ней проводить меня в школу. Людмила Филипповна вскоре появилась, полная праведного негодования на Эвальда Васильевича, таскающего меня, «ребёнка», по ресторанам. Едем в почти пустом ночном троллейбусе к метро Парк Культуры, стоим возле дверей, Людмила Филипповна Эвальда Васильевича отчитывает, а он поворачивается вокруг своей оси, блаженно приговаривая мне дактильно:
— Стровая мама, стровая мама...
(Именно так: не «строгая», а «стровая», дабы подчеркнуть, что «строгость» не всерьёз, «для порядку».) Нашей «мамой» Людмилу Филипповну он стал называть после её поездки в Венгрию, откуда она привезла четвёрке экзотическое угощение — напиток Оранж и ещё что-то хрустящее. Эвальд Васильевич как раз беседовал со мной, когда Людмила Филипповна вошла в нашу комнату со всеми этими деликатесами, и прокомментировал её приход:
— Мама пришла, молочка принесла...
После зимней сессии, в конце января 1976 года, Людмила Филипповна устроила четвёрке поездку на Зимнюю психологическую шлколу. Школу вёл Виталий Яковлевич Дубровский. Мне запомнилось предложенное им различение правды и истины: правда — штука субъективная, она у каждого своя, ей противоположна ложь; истина объективна, поэтому одна, ей противоположно заблуждение.
В Москву мы возвращались электричкой, и я разговорился со студентами, которые тоже были на ЗПШ. Я посетовал на сложность терминологии, сквозь которую трудно пробиться к смыслу, к тому, о чём, собственно, речь. Студент ответил, что надо просто почаще использовать эти термины — в конце концов они станут привычными и понятными. Меня очень удивил такой попугайский подход. Я, наоборот, пока не доберусь до сути дела, к которой этот термин относится, — то есть пока термин не превратится в понятие, — ни в коем случае не буду его использовать. Всегда предпочитал выражать свои мысли попроще и пояснее, терпеть не мог, как называл их Макаренко, «пустых словесных трелей» — нанизанных друг на друга терминов. Мы уже зашли во двор школы глухих, где обитала наша четвёрка, и я всё радовался — наконец-то дома. Вела меня Людмила Филипповна. Но, воистину, не кажи гоп, пока не перескочишь, — я поскользнулся на ледяной дорожке и шлёпнулся, воздев ноги к небесам. Людмила Филипповна засмеялась так звонко, что даже до моих ушей дошёл этот звук. Потом она любила вспоминать в качестве анекдота, как я заранее радовался, что дома, дома, а сам взял и шлёпнулся на льду.
1 и 2 мая 1976 года Людмила Филипповна организовала для четвёрки автобусную экскурсию на Золотое Кольцо — в Суздаль и Владимир. Ночевали мы в Суздале, в гостинице для экскурсантов. Мне запомнился этот постоялый двор собачьим холодом... А вся экскурсия — попыткой Людмилы Филипповны показать мне дароносицу в Суздальском соборе. Пытаясь дотянуться моей рукой до дароносицы, Людмила Филипповна ушибла ногу о возвышение, на котором стоял этот предмет. Мне захотелось отвесить Людмиле Филипповне комплимент, и я сказал, что она сама — живая дароносица. — Какая я дароносица! — запротестовала Людмила Филипповна. — Я синяконосица!
Людмила Филипповна преподавала нам детскую психологию. Она была любимой ученицей Петра Яковлевича Гальперина. Эвальд Васильевич однажды затащил Гальперина в гости к четвёрке. Держался Эвальд Васильевич подчёркнуто скромно, назвал Гальперина «умнейшим человеком», у которого готов был учиться вместе с нами. Он хотел, чтобы Гальперин поговорил с нами о Спинозе, но Пётр Яковлевич предпочёл беседовать не на заданную тему, а в свободном диалоге, стихия которого вынесла нас на сновидения.
— Знаете ли вы, что такое быстрый сон? — спросил Пётр Яковлевич. Мы не знали.
— Мне приятно вас познакомить с этим незнакомцем...
И дальше Пётр Яковлевич изложил нам целую теорию сновидений, в которой я особенно обратил внимание на то, что сновидения при всей своей прихотливости вовсе не хаотичны. У них своя сновидческая логика, а именно — логика эмоций: друг к другу притягиваются образы, так сказать , с одинаковым «эмоциональным знаком». Отсюда и сюжетная затейливость, кажущаяся случайность расположения сновидческого материала.
Фактически мы учились отдельно. С другими студентами общались мало. Не считая своих помощников — студентов-вечерников, с которыми отношения иногда принимали враждебно-зависимый характер, поскольку мы не могли обойтись без их помощи, а им, естественно, было нужно свободное время, ну и возникал торг... На добровольной основе мы со здоровыми студентами общались мало, и очень жаль, но при отдельности нашего учебного процесса тут сложно было что-либо поделать, а отдельность эта диктовалась жёсткой необходимостью — никак иначе учиться мы не могли. Всё же я, например, считал своим другом Александра Шапиро, который начинал учиться на астрономическом факультете, а потом перевёлся к нам на психфак. Мы и через много лет изредка пересекались в психологическом институте, заново каждый раз обмениваясь координатами, в надежде на нормальную дружескую встречу...
Прежде чем Шапиро перешёл на психфак, он успел организовать для четвёрки экскурсию на обсерваторию астрономического факультета. На Ленинских горах. Нам там показывали телескоп, и я расспрашивал об устройстве Вселенной — как раз «для души» много в то время читал соответствующей научно-популярной литературы.
9 мая 1975 Эвальд Васильевич пришёл к нам при всех наградах — орден, если не ошибаюсь, Отечественной Войны второй степени, и четыре медали в честь Победы, включая самую первую, 1945 года. И предложил экскурсию в планетарий, что в районе станции метро Планерная. Мы и съездили. Потом он пригласил нас в кафе «Украинские вареники». Я хотел сам за себя заплатить, но он обиделся:
— У меня есть деньги! И зачем они мне, если я не могу их тратить на друзей!
Хмурым осенним днём посетили Новодевичье кладбище. Эвальд Васильевич завёл нас к «своим старикам» — туда, где были захоронены его отец и дядя, где позже легли его мама и он сам. Показал надгробие Назыма Хикмета. Мы ездили на эту экскурсию с целью поклониться могиле профессора Ивана Афанасьевича Соколянского, инициатора воспитания и обучения слепоглухонемых детей в СССР, учителя Ольги Ивановны Скороходовой. Я деньги с собой не взял, как назло, Наташа Корнеева купила цветы специально для надгробия Соколянского, дала каждому из нас по букетику, чтобы каждый возложил... А по пути к Соколянскому я потянул Эвальда Васильевича к могиле Твардовского, которую в единоличном порядке посещал уже не раз. Там ещё не было плиты, мраморная дощечка с именем и датами рождения и смерти, да каменная рамка вокруг холмика. Я склонился над могилой любимого поэта, а сам всё поворачивал голову влево, к Эвальду Васильевичу, не решаясь высказать свою само собой понятную просьбу. Эвальд Васильевич махнул рукой:
— Клади.
И я положил цветы, предназначенные Соколянскому, на могилу Твардовского.
Наташа очень сердилась, ругалась, а Эвальд Васильевич уже после экскурсии, у нас в школе, долго объяснял ей, что Твардовский — мой любимый поэт, дорог как самый близкий друг, а с Соколянским у меня всё же ничего личного не связано... Он умер за несколько лет до открытия Загорского детдома и моего там появления. А смерть Твардовского в декабре 1971 года я пережил, как большое личное горе.
Летом 1972 года при финансовой поддержке Всероссийских обществ слепых и глухих состоялась большая, в течение месяца, экскурсия по маршруту Москва — Ленинград — Таллинн — Рига — Москва. Кроме четвёрки, в ней участвовало двое или трое ребят из Загорского детдома. Особенно много времени посвятили мы Ленинграду. Поселили нас там в школе-интернате для слепых и слабовидящих детей, откуда мы пешком ходили купаться на Неву.
На большинство экскурсий нас возил микроавтобус Ленинградского городского правления ВОС. Как-то Александр Иванович сидел в этом автобусе передо мной, а окна по случаю жары были открыты, и Александр Иванович шутливо поздоровался со мной, просунув руку в своё окно наружу и оттуда дотянувшись до меня через моё соседнее окно. Я сердечно пожал руку учителя, а воспитательница тут же шутливо сделала нам замечание:
— Не обезьянничайте с А.И..
Когда однажды в вечерних сумерках мы осматривали скульптуру сфинкса на одном из мостов через Неву, надо было залезть на постамент, который с двух сторон отвесно обрывался на лестницу, ведущую к воде. Меня этот обрыв напугал — я всегда отличался плохим равновесием. Всё же полез, вслед за другими, но с перепугу так напрягся, что у меня сзади лопнули по шву брюки. Когда я слез, Александр Иванович огорчённо сказал: — Я не думал, что ты такой трус...
Ездили на «Метеоре» в Петродворец, гуляли в парке с шутихами. На одной из них, облитый водой, я от неожиданности упал, так что был не только мокрым, но и грязным.
В Эрмитаже меня особенно впечатлила скульптура льва, напавшего на дровосека. Лев напал сзади и вгрызся прямо в мягкое место дровосека, а у того рот был разинут в отчаянном крике... В Таллинн летели на самолётике «Як-40». взлёт и снижение были очень крутыми, снижение началось, когда я спал, и у меня заложило уши. Да с такой болью, что я даже застонал. В Таллинне нас опекало Эстонское общество глухих, а в Риге, куда мы перебрались через несколько дней поездом — Латвийское общество слепых. Латыши поселили нас в загородном пансионате, где я очень обрадовался брайлевской библиотеке. Прочитал там «Звёздные корабли» Ивана Ефремова.
Купались на Рижском взморье...
В Ленинграде посетили Пискаревское кладбище, где братские могилы, в каждой из которых, как сказали, похоронено по десять тысяч человек, произвели на меня огромное впечатление. Поросшие короткой травой квадратные холмы — вместо привычных могильных холмиков... И круглосуточно звучащий над кладбищем тихий траурный марш, который позже мне удалось услышать через слуховой аппарат. Тогда, в первый раз, аппарата у меня ещё не было.
В Риге посетили превращённый в мемориальный музей концлагерь, с четырьмя гигантскими статуями заключённых, из которых одну или две удалось ощупать полностью, потому что она лежала на земле.
Кстати, когда скульптуры нельзя было ощупать из-за их размеров, сопровождавшие нас зрячие принимали те же позы, в каких были статуи, чтобы мы всё же получили по возможности самые полные представления. Но за всю эту поездку больше всего мне запомнился задушевный разговор с Александром Ивановичем о книгах и музыке. Состоялся он в Ленинграде, во время одной из прогулок по городу. Я всё ждал, когда же к нам присоединится Эвальд Васильевич, который так и не вырвался из Москвы. Вот мы и разговорились о меломании Эвальда Васильевича, о том, как он заразил своей меломанией Александра Ивановича.
Для общего развития личности Александр Иванович придавал решающее значение книгам, а музыку долго недооценивал. Как-то в больнице у Александра Ивановича было время подряд, том за томом, прочитать всего Шекспира — и с тех пор для него не стало ничего сравнимого, хоть сколько-нибудь к Шекспиру приближающегося. А музыка... Александр Иванович рассказал мне, как Эвальд Васильевич усаживал его с собой слушать музыку, с партитурами и либретто опер Рихарда Вагнера в руках, и буквально в полном соответствии с законом совместно-разделённой деятельности учил Александра Ивановича слушать и слышать музыку, комментировал её...
Вообще, Эвальд Васильевич очень щедро делился всем, что знал и любил. У меня в студенческие годы был очень плохой карманный слуховой аппарат, через который музыка воспринималась как сплошной вой. Бывая в гостях у Эвальда Васильевича, я поэтому предпочитал усаживаться под самым динамиком, прижимаясь к нему невооружённым ухом. Так удавалось услышать хоть что-то. Уже тогда я полюбил Траурно-триумфальную симфонию Берлиоза, пластинку с которой после смерти Эвальда Васильевича мне отдали на память.
Перед новым 1976 годом я впервые побывал и в Большом театре — по приглашению Бориса Михайловича Бим-Бада. Шла опера Верди, если не ошибаюсь, «Иоланта». Через тот же карманный сундук я толком ничего не услышал, но праздник всё равно состоялся: главным для меня было общение с Борисом Михайловичем. Он постарался хотя бы пересказать мне либретто... Позже я пользовался каждой возможностью посетить музыкальный театр, чаще всего — Станиславского и Немировича-Данченко. У меня уже были заушные (то есть висящие за ушами) слуховые аппараты, хорошо передающие музыку; я ходил только на балеты — там можно слушать оркестр сам по себе. Воспринимать оперную музыку мне всегда было сложнее, чем балетную...
А вообще, как только позволили деньги, я купил себе стереопроигрыватель второго класса — «Аккорд». Установил эту систему в нашей студенческой библиотеке, в бараке за зданием школы, и там наслаждался, устроив голову между колонками, без всяких слуховых аппаратов, включая музыку на полную громкость. Соседняя комната, через коридорчик, чаще всего пустовала, так что я никому не мешал. Трудно было с выбором пластинок: любимого духового оркестра долго не удавалось найти, популярные тарахтелки терпеть не мог, обзывая «испорченным мотоциклом», и великим счастьем стала пластинка с вальсами Иоганна Штрауса. С тех пор Штраус — мой любимый композитор.
...Летом и осенью 1974 года Александр Иванович умирал. Почти без промежутков его переводили из одной больницы в другую. Перед последней больницей, курортологией в Новом Иерусалиме, он лежал в клинике медицинского института, совсем рядом с НИИ дефектологии. Осень в тот год выдалась на редкость погожая, бабье лето затянулось до конца октября, и мы при любой возможности — почти каждый день — навещали Александра Ивановича. Сидели на лавочке во дворе больницы, беседовали, и тут не упускали случай устроить маленькую экскурсию: лазили осматривать памятник не то Сеченову, не то Пирогову — я дотянулся до кончика его носа. Пошутил:
— Вот бы Зимина за нос поймать!
— Ну, до его носа ты не дотянешься, — подхватил шутку Александр Иванович.
Зимин Борис Владимирович — тогдашний председатель Центрального правления Всероссийского общества слепых. Шла борьба за строительство комплекса — большого учреждения для слепоглухонемых, как для детей, так и для взрослых; в Загорский детдом почти сразу после его открытия возникла очередь. Проект комплекса, разработанный архитектором Степановым, давно был готов, четвёрку даже водили куда-то смотреть бумажный макет комплекса. Но строительство никак не начиналось. Участок под стройку то давали, то отбирали... Среди тормозивших дело сановников был и Зимин, который, видимо, не хотел оплачивать это дорогое удовольствие из прибылей предприятий общества слепых, а государство раскошеливаться, как всегда, тоже не собиралось... Задним числом готов понять Зимина: общество слепых, например, на свои средства строило жильё, а государство в порядке грабительского «долевого участия» забирало не менее половины этого жилья. Вообще вся реабилитация инвалидов по зрению лежала на обществе слепых, так же как реабилитация инвалидов по слуху — на обществе глухих...
В общдем, со строительством комплекса для слепоглухих дело было глухо, пока в начале Перестройки «Комсомольская правда» не опубликовала моё резкое письмо об этом советском долгострое, и наш комплекс объявили Всесоюзной Комсомольской стройкой — едва ли не последней... В конце августа 1990 года детдом справил наконец новоселье, сдали в эксплуатацию первую очередь комплекса — для детей. Их стало вдвое больше — сто, а не пятьдесят. Вторую очередь, общежитие и производственный корпус для такого же количества взрослых слепоглухих, достраивали до начала двухтысячных годов.
...Когда мы рассказали Александру Ивановичу о только что сданном экзамене по социальной психологии, он заметил, что на самом деле вся психология — социальная. По крайней мере вся, которая про людей, а не про животных.
Пока Александр Иванович болел, как-то некому оказалось побеспокоиться о возобновлении наших запасов брайлевской бумаги — специальной перфокарточной бумаги для письма рельефно-точечным шрифтом слепых. Между тем бумага кончалась, на что я и пожаловался Александру Ивановичу. Тот пообещал навести порядок, а когда я позволил себе заворчать, что, мол, долго, он обиженно спросил:
— Ты не веришь мне?
Я растерялся...
К концу пребывания Александра Ивановича в той клинике, — видимо, не позже чем в первой половине октября, потому что потом Александр Иванович был ещё две недели в Новом Иерусалиме, — Ольгу Ивановну Скороходову торжественно награждали Орденом Трудового Красного Знамени. Торжество происходило в актовом зале НИИ дефектологии. Александр Иванович твёрдо пообещал там быть во что бы то ни стало — и пришёл, благо НИИ Дефектологии располагался от клиники очень близко, на соседней улице. Вскоре после этого торжества Александра Ивановича отправили в Новый Иерусалим. Вернулся он оттуда не позже воскресенья 27 октября. Во вторник, 29 октября, вечером он был у нас. Только что вышла его книга «Слепоглухонемые дети», и он надписал по экземпляру каждому из нас. Приезжала к нам в тот вечер и Ольга Ивановна Скороходова. Уходили они вместе — Александр Иванович вызвался проводить её домой. Провожая его до выхода из школы на улицу, я заметил, что он в обеих руках несёт по увесистой упаковке с экземплярами своей книги... А ведь никаких тяжестей носить ему было нельзя...
30 октября 1974 года, в пять часов утра, Александр Иванович во сне скончался от четвёртого инфаркта. Для каждого из четвёрки это была, пожалуй, первая в жизни тяжёлая утрата. В моей жизни — уж точно первая. Помню, как я суетился, хотел заказать гроб, но мне сказали, что такие вещи делают родственники. Мы заказали венок. Поздно вечером 30 октября я с помощью воспитательницы позвонил по телефону Эвальду Васильевичу, беспокоясь, как он переносит потерю близкого друга. «Тоска...», — ответил он.
31 октября мы все четверо ездили к Александру Ивановичу домой. Гроба ещё не было, он лежал в большой комнате на обеденном столе. На следующий день, 1 ноября, хоронили — гражданская панихида в НИИ дефектологии, оркестр по пути от ворот кладбища к могиле и траурный митинг на Востряковском кладбище, у открытой могилы... Друзья предлагали похлопотать о похоронах на Новодевичьем кладбище, но родственники сказали, что он хотел лежать рядом со своей мамой. Там и положили, два холмика за общей оградой. Потом один из четвёрки, Юрий Лернер, отлил с помощью зрячих бронзовый бюст Александра Ивановича, ставший частью памятника на его могиле.
Всё время похорон я ни на минуту не отходил от Эвальда Васильевича. Не плакал — потому что время от времени трясся от плача он. Мои слёзы были впереди — в том числе в слабых ещё стихах. А в январе 1979 года я точно так же ни на минуту не отходил от Эвальда Васильевича на похоронах Алексея Николаевича Леонтьева. «Теперь моя очередь», — сказал тогда Эвальд Васильевич. И через два с небольшим месяца мы потеряли и его... Смерть Ильенкова я пережил ещё тяжелее, чем смерть Мещерякова. В сущности, она стала незаживающей душевной раной на всю жизнь. Следующей тяжелейшей утратой стала смерть моей мамы. Три самые тяжкие утраты за всю жизнь...
Не знаю, Возглавил ли Эвальд Васильевич официально руководство дальнейшей учёбой четвёрки и продолжением борьбы за комплекс — после смерти Александра Ивановича. Во всяком случае, фактически он руководил и нашей учёбой, и борьбой за комплекс. Он стал наследником части того, что для краткости именовалось «Делом Мещерякова». А именно той части, которая касалась четвёрки — и борьбы за комплекс. В феврале 1975 года состоялось расширенное заседание учёного совета факультета психологии МГУ, посвящённое итогам жизни и деятельности Александра Ивановича. Обзор этого заседания под заголовком «Выдающееся достижение Советской науки», подписанный Э.В.Ильенковым и Г.С.Гургенидзе, опубликован в шестом номере журнала «Вопросы философии» за 1975 год. В приложении к обзору — полностью выступления четвёрки на учёном совете. Ещё раньше Эвальд Васильевич выступил в февральском (1975) номере журнала «Молодой коммунист» со статьёй «Александр Иванович Мещеряков и его педагогика». В приложении к статье — воспоминания четвёрки «Учитель (коллективный портрет а.И.Мещерякова, составленный его учениками)». Это были наши первые публикации.
Журнал Всероссийского общества глухих «В едином строю» заказал мне статью о нашей учёбе. Эвальд Васильевич эту статью (озаглавленную без затей «Как мы учимся») предложил и в журнал «Знание — сила». К обеим публикациям моей статьи он написал свои коротенькие предисловия... Эвальд Васильевич активно пропагандировал педагогику своего покойного друга, и к этой пропаганде привлекал четвёрку. По его инициативе мы все четверо приняли участие в круглом столе журнала «Молодой коммунист», а я выступал и на круглом столе газеты «Правда». В редакции «Молодого коммуниста» я резко протестовал против сравнения слепоглухих с глиной, из которой скульптор-педагог лепит всё, что заблагорассудится. Я подчёркивал, что мы благодарны нашим учителям, но мы — вместе с педагогами — полноправные участники нашего личностного становления. Тезис этот я пронёс потом через всю жизнь. Из него выросла моя концепция саморазвития личности.
На круглом столе в редакции «Правды» я говорил о принципиальной установке фашизма на массовую личностную ущербность. Я был в цейтноте из-за назойливых предупреждений, чтобы соблюдал регламент, — это зрячим легко, не прерывая речь, поглядывать на часы, а мне с часами надо возиться отдельно... В самый патетический момент Эвальд Васильевич, желая подбодрить и в знак солидарности с моими мыслями, взял меня за руку. Я его не понял — подумал, что время кончилось, — и скомкал речь, к большому его огорчению.
Александр Иванович время от времени выступал в различных аудиториях с лекциями об обучении и воспитании слепоглухонемых детей. Каждый раз приглашал на эти свои лекции четвёрку. Помню такие лекции на факультете дефектологии Московского государственного пединститута имени Ленина, ещё — в каком-то доме культуры... Эвальд Васильевич это продолжил в расширенном масштабе. В целом он придерживался плана, по которому такие лекции читал Александр Иванович, особо нажимая на то, чему сам придавал наиболее принципиальное теоретическое значение. Приглашая меня на одну из таких лекций, Эвальд Васильевич говорил: «Давай выступим за себя и за того парня» (то есть Мещерякова). В июне 1976 года четвёрка во главе с Эвальдом Васильевичем ездила в Ростов-На-Дону по приглашению ректора тамошнего университета Юрия Андреевича Жданова. Было много встреч с научными и студенческими аудиториями, а так же экскурсии — в Змиевскую балку, где мемориал, посвящённый жертвам гитлеровской оккупации, в музей А.П.Чехова в Таганроге...
Продолжалось и обивание порогов в тщетных попытках добиться строительства комплекса. Через родственников добрались даже до председателя совета министров СССР Алексея Николаевича Косыгина. Среди этих родственников оказался академик Теодор Ильич Ойзерман. Квартира Ойзермана была в высотном здании МГУ, и мы с Эвальдом Васильевичем ходили к нему домой. Помню, когда шли к Ойзерману от станции метро Ленинские горы, Эвальд Васильевич предложил мне выбрать:
— На троллейбусе или пёхом?
Ехать было всего одну остановку, троллейбусы ходили не часто, а погода стояла приятная, осенняя. Конечно, я выбрал «пёхом»... Ойщерман спросил, с какой скоростью я читаю по Брайлю. Я ответил, что мечтаю научиться быстрому чтению, а так — со скоростью устной речи.
— Быстрее и не надо, — улыбнулся академик, — а то подумать не успеешь.
...Какова же мораль сей басни? Какие выводы можно сделать из опыта внеучебной деятельности четвёрки?
Если главное содержание учебной деятельности, естественно, учёба, то главное содержание деятельности внеучебной — межличностное общение, в данном случае, прежде всего с непосредственными организаторами нашей учёбы — Александром Ивановичем Мещеряковым, Эвальдом Васильевичем Ильенковым, Людмилой Филипповной Обуховой. Не случайно, что я лично смутно запомнил, например, многочисленные экскурсии, а вот эпизоды общения с моими дорогими учителями в память врезались на всю жизнь. Даже, казалось бы, такие мелочи, как вопрос Эвальда Васильевича: «На троллейбусе или пёхом?», или реакция Люмилы Филипповны на моё падение на льду. Мне были интересны прежде всего личностные проявления моих учителей, они и запомнились, а всё остальное — фон... Думаю, это — принципиальное обстоятельство, которое следует учитывать в первую очередь, организуя внеучебную деятельность студентов — неважно, инвалидов или здоровых. Межличностное общение во внеучебной деятельности на первом месте и у тех, и у других. Мероприятия познавательного, оздоровительного, развлекательного или какого-либо иного характера — поводы и фон.
Организуя внеучебную деятельность, кураторам ст~оит тесно сотрудничать с общественными организациями студентов. При Советской власти — с комсомолом. Сейчас эта сторона жизни современных студентов мне неизвестна. Но что касается студентов-инвалидов, то в их жизни существенную роль играют инвалидные общественные организации.
Мы четверо были членами первичной организации Всероссийского общества слепых при центральной республиканской библиотеке слепых — членами первички незрячих РИТ (работников интеллектуального труда). Как члены этой организации мы имели и ежемесячные пособия на помощников, и путёвки в санатории, не говоря уже о свободном доступе к библиотеке слепых.
Всё же в нашем случае сотрудничество с ВОС носило довольно-таки формальный характер. При организации внеучебной деятельности студентов-инвалидов подобное сотрудничество может и должно быть весьма тесным и разнообразным, и это очень желательно хотя бы с точки зрения максимально полного учёта специфики инвалидности. Общение между студентами-инвалидами и здоровыми студентами надо стимулировать — провоцировать — специально, организуя как можно больше мероприятий, в которых принимали бы участие и те, и другие. Потом это общение может продолжиться спонтанно. Может и не продолжиться... Тут особая сложнейшая проблема, над которой имеет смысл ломать голову отдельно.
14 января 2017